ошибиться, потому что верю в десять заповедей, ничего лучше их не знаю и, как все граждане России, хочу ее возрождения. Но меня смущает торопливость, поспешность. "В захвате всегда есть скорость! Даешь! Разберем потом", — писал Есенин. И вот захватили, наломали дров и семьдесят лет не знаем, что с ними делать. А надо прежде всего не хватать и не торопиться. Храмы без того сегодня заполняются лишь на треть, зачем же требовать себе кремлевские соборы, которые, как оказалось, и при царском режиме церкви не принадлежали.

Ну, религия, Бог с ней. А вот как быть с монархией?

На похоронах защитников "Белого дома", как теперь показывает телеэкран, несли портреты государя-императора. Ума не приложу, какая связь между убиенным монархом и тремя ребятами? Это уже, по-моему, неприкрытая спекуляция. Если тебе дорог царь, это вовсе не значит, что он был дорог трем героям. Может быть, они вообще о нем не думали. Да и впрямь: не расстреляй чекисты его в подвале Ипатьевского дома, отправь его Керенский куда-нибудь на Запад, никто, уверен, о нем добром бы не вспомнил, как мало кто в Германии вздыхает по кайзеру Вильгельму, дожившему до второй мировой войны. А ведь наш царь был поглупей и побездарней.

Говорят, что при Николае II Россия начала подниматься. Да, при нем, но не благодаря ему. И чего ради он возрождающуюся Россию втянул в мировую бойню? Ради величия? Но без этого сомнительного величия, обернувшегося военным поражением, страна наверняка бы зажила нормально. Да еще не очень ясна роль самодержца в убийстве Столыпина, человека, который, хотя и насильственным путем, хотел исправить великие огрехи реформы 1861 года, освободившей крестьян без земли. Словом, царь в самом деле был никудышный и сделал для гибели монархии куда больше, чем Ленин.

Так как же все-таки нам выволакивать страну из болота?

Все дело в том, что свой социалистический концлагерь люди строили дружно, сообща, плечом к плечу, ударным порядком. А вот освобождаться из этого концлагеря, от этого страшного прошлого нам придется порознь. Потому что концлагерь — это местопребывание толпы, массы, а свобода — это достояние личности. Нельзя быть свободным сообща, нельзя быть свободным в толпе. Сообща можно свергнуть тиранию, разрушить памятники, но работать ради свободы можно только сознательно, стало быть, индивидуально.

То есть каждый должен делать свое, добровольно вступая в те или иные отношения со своими согражданами, причем так, чтобы при этом не потерять ни себя, ни своего интереса. Конечно, ни монархия, ни тем более религия в данном случае не помеха, но они все-таки вторичны. Это верхушечные, надстроечные категории, а свобода растет с самого низу, как трава, как деревья. Пока наша свобода, больше напоминающая смуту, валится на нас с руководящего и уже развалившегося верха. Это, так сказать, дарованный беспорядок.

Мне кажется, что единственно Приемлемой (а по сути дела — вечной!) для нашего времени идеологией могут быть права человека, человеческое достоинство. И тут, как говорится, Бог в помощь, да и царь не помеха, если царь не более чем знак, символ, нечто вроде герба или флага, но не более того, короче — эквивалент английской королевы.

Без достоинства человека никакой свободы нам не видать. Человек, как хлеб, всему голова. Сначала человек, личность, потом семья, потом общество, а потом уже родина, страна, держава. Именно все должно идти в таком порядке, а если наоборот, то снова дорога в никуда, в концлагерь, в тоталитаризм или еще дальше — в фашистскую преисподнюю.

"Была бы страна родная, и нету других забот!" — истошно пели мы три десятилетия, а еще раньше пели что-нибудь, подобное этому, и в самом деле допелись. За други своя — это понятно, за други — значит, за такого же, как ты сам, равного тебе, то есть как бы за тебя самого. А страна родная — понятие растяжимое. Понятие, пригодное лишь для дней войны. А у нас мир, у нас разруха, у нас такое время, когда каждый должен написать у себя над изголовьем платоновское "Без меня народ неполный".

Возможно, это не так патетично, не так выигрышно и красиво, как красные или иные знамена, надгробные речи и высокие клятвы. Но свободный труд, своя долгая работа на самого себя — это вовсе не праздник, это, как сказал один из нынешних фермеров, — "сладкая каторга", то есть каторга, но своя. И в такой каторге нет мифа. Мы же до сих пор (и не семьдесят лет, а целую тыщу!) жили мифами. Мы гордились не собой, не своими делами и поступками, а принадлежностью к чему-то огромному — к народу или родине. Гордиться же по-настоящему (если уж почему-то необходимо гордиться!) можно лишь своей работой, а больше ничем.

Я не знаю, как будет называться тот строй, к которому мы приблизимся, если возьмемся за ум и за свою работу. Вряд ли он будет капитализмом, потому что капитализм тоже что-то вроде мифа, причем мифа уже отжившего. Я также не думаю, что этот строй (или общество) будет нашпигован идеологическими максимами. По мне, вполне достаточно десяти заповедей. С ними и еще с двухсотлетней Конституцией, в которой не изменено ни буквы, американцы создали себе в общем-то сносную жизнь. А мы чем хуже?

Но, оказывается, хуже. Оказывается, у нас, как пишут квасные патриоты, особый путь. Так что же, с этим "особым путем'' снова в рабство, а теперь еще и в голод? Но ведь этот "особый путь" был в прошлом, когда пахали сохой и ездили на тройках с бубенцами. Казаки, которые нынче тягаются за землю с казахами, честное слово, похожи на ряженых. Что-то не верится, будто в шароварах да с шашками они усядутся за компьютеры. А без компьютеров нынче уже себя не прокормишь даже в станице. Или ради шаровар и шашек идти, вроде американских индейцев, в резервации? Да простят меня, но в сравнении с реальной жизнью все это лишь детские побрякушки. Они могут быть милы сердцу, но ведь жизнь все-таки куда милей, и, главное, из детства пора вырастать.

И снова прав Гераклит: дважды в одну и ту же воду не войдешь. Если за три дня президентского пленения Россия стала другой, то уж за семьдесят четыре года она должна была измениться вовсе и невозможно к февралю 17-го прирастить август 91-го. Той, дофевральской России уже давным-давно нет, и ее помнят лишь почтенные, но, увы, редкие долгожители.

"Время каждой вещи под небом", — сказал Екклесиаст, а Иисус разъяснил: "Не вливают также вина молодого в мехи