Васильев, бывший тюремщик, долго рассказывал о строительстве санатория на Валдае и о своих авантюрах на железной дороге. Особенно радостной ему казалась жизнь в исправительных лагерях. <…> Много нового мы узнали из его историй о жизни преступного мира.

После ужина ко мне на койку сел пятидесятилетний Уголков – ополченец-артиллерист. Он рассказал о службе в царской армии и своем участии в войнах. <…>

По профессии он наборщик, работал в Публичной библиотеке <…> [Б. Б.].

10 мая 1942 года

Е.Н. отпросилась на работе. Делала весь день завещание. До этого ли мне, когда я боюсь остаться одна. В цехе много работы, Гроссман людей не жалеет [Н. О-ва].

Осваиваю новую профессию. Проработала я в детском доме до 20 апреля, из них двадцать я проболела. Все же до некоторой степени освоила профессию воспитателя. В апреле началась подготовка к возобновлению занятий в школах, и меня позвали на новую работу. Пришлось мне быть школьным инспектором. <…>

В первое время я очень стеснялась и чувствовала неуверенно и неловко, ну а потом немного привыкла. Трудно было по двум причинам: во-первых, надо требовать, а требовать было трудно, так как работники были слабы физически, хозяйство заброшено и запущено до ужаса, а поправить все нет ни сил ни средств <…> [Г. К-ва].

Горе, большое горе постигло Таню. 10-го мы с ней окончательно выяснили судьбу Мирона. Он умер еще 8 февраля в госпитале, умер в одиночестве, так и не сделав ни одного выстрела по врагу. Тем обидней такая смерть и тем обидней, что мы, не зная о его плохом состоянии, не пришли ему на помощь. У нас были ограниченные ресурсы, но помочь все-таки мы смогли бы. Теперь бедная моя Таня все плачет и не может перенести потерю. Долгое отсутствие сведений наталкивало на мысль о его гибели. Но Таня, как и я, все же надеялась, что он, возможно, жив и находится где-нибудь за кольцом блокады и, подобно другим, к нам не доходят его письма. Теперь уже у нас нет сомнений в его судьбе. <…> С каждым днем Таня все больше и больше расстраивается, вспоминая подробности недавней совместной жизни. Я не могу найти слов утешения. Я видел столько смертей, что сердце мое зачерствело <…> [Г. Г-р].

14 мая 1942 года

Когда пациенты госпиталя идут в кино, то, наверное, представляют собою для постороннего человека довольно забавное зрелище. В халатах всех цветов радуги, кто с костылями, кто с палкой, на голову иные повязывают полотенце, другие одевают пилотку, шапки и проч. [Б. Б.].

16 мая 1942 года

Наши люди и машины попали на заводе № 190 под обстрел. Убито восемь человек. Выведен из строя погрузочный кран. Вновь исковерканы готовые изделия для котла № 7. Нагрузка станции – 30 мегаватт.

Вновь объявлена эвакуация с 20 мая. По реке проходят остатки ладожского льда.

Работы на котле № 7 идут неплохо. На работе умерла подсобница, поднимавшая куль цемента. Сердце сдало.

В городе пущено больше 200 заводов. Это от нас. Открываются новые кинотеатры – это от нас. Работают театры – это тоже от нас.

Тихий вечер, вернее, ночь, отчетливо доносятся с фронта пулеметные очереди. Небо освещается вспышками орудийных залпов [Л. Х-в].

Грусть, тоска, гнетущее настроение не покидают меня все последнее время. Предчувствуе чего-то нехорошего все давит и давит. <…>

Вчера должно было быть общезаводское собрание, но оно не состоялось из-за обстрела завода. Пострадали уборные нашего цеха. Чует мое сердце, что надо отсюда убираться, но сам я бессилен чего-нибудь сделать – нашего брата сейчас не отпускают. О Тане я начинаю думать, что ей не мешало бы уехать и забыть об ужасах, пережитых нами.

С питанием, с тех пор как закрылся стационар у Тани, стало хуже: мы сидим на голом пайке. Меня только одно успокаивает, что скоро там откроется больница, тогда хоть что-нибудь опять. Но теперь я еще и могу терпеть благодаря полученной закваске.

Я бегаю, работаю и только мне не хватает спокойствия [Г. Г-р].

Давно не писал. Не было настроения, да и физическая усталость от напряженной работы этому способствовала.

Что нового было за истекший период? Ничего. Ежедневные обстрелы и налеты. <…> Наш район весь изранен. Едва ли осталось хотя бы одно здание, не пострадавшее от снаряда или бомбы. Около 200 деревянных домов снесены на дрова. Снос продолжается.

Ко всему этому создалась привычка. Обстрел – обычное явление. Не так давно у жены <…> осколками снесло череп. Он с трудом нашел ее труп в морге и опознал его по одежде. Гибнет при каждом обстреле по 10-15-20 человек. Это как правило.

Столовые лечебного питания работают. Количество питающихся по району – 5 тысяч человек. Люди крепнут. Всех дистрофиков III степени сейчас направляют в военные госпитали, в которых выделено для этого 7 тысяч мест по городу.

Смертность, несомненно, спадет. Завтра вывезу в деревню Юкки дом малютки. Там хорошо, но хлопот предвижу много. Провожу прививки среди населения.

На днях поступило грустное письмо от Эльфуши. Она, родная, устала. Ей трудно с ребятками. Но чем могу я ей помочь. Слова малодейственны, а реально что-либо сделать бессилен.

Они, по-видимому, плохо питаются. Как тяжело мне все это <…> [И. Н-в].

В городе чудный жаркий день, а в четыре часа разразилась сильная гроза с ливнем. Второй день по Неве вновь идет ладожский лед.

У Октябрьского вокзала снаряд попал в вагон трамвая седьмого маршрута. На мостовой остались лужи крови. Вагон вдребезги разбит, оборваны провода [М. К.].

17 мая 1942 года

… Я поправился, питаюсь хорошо, конечно, по нашим ленинградским меркам. Основная масса населения живет на недостаточном, но все же регулярно выдаваемом пайке, который к тому же, конечно же, во много раз лучше зимнего, когда мы получали только карточки и более ничего. Карточки в конце месяца выбрасывались в печку неиспользованными, так как по ним ничего не выдавали. Наш несчастный осажденный город ежедневно подвергался жестоким артиллерийским обстрелам, уносящим жизни сотен людей…

По слухам, от Гатчины осталось ровное место, усыпанное горелыми щепками и кирпичами. Жить там больше не придется! Да и в Ленинграде долго ли? Немцы уже пробуют атаковать газами. Это было у Краснодара и в Ленинграде у Главного почтамта в виде двух-трех снарядов.

Весь Ленинград силами населения очищен от льда, нечистот и грязи, таким образом, угроза