эпидемий миновала. Геройский народ – ленинградцы…

Получил от мамы четыре письма и одну телеграмму. Несчастный Макар Григорьевич умер в дороге в Череповце между 12 и 14 марта… Ему пришлось семнадцать часов высидеть на тридцатишестиградусном морозе, когда он смог добраться до дома, он вплотную прижался к теплой печке… так и ушел, не сумев согреться. Бедный, так и не дождался зелени на огороде и молодой картошки, о чем он так мечтал…

Бедная моя мамуля с 16 марта находится в Вологде у чужих людей, в грязи, холоде, больная цингой… [А. А.].

18 мая 1942 года

Во мне зародилась какая-то неистовая жажда жить. Готов работать без сна, готов разрыть горы, но только бы скорее победить.

Поддавшись общей агитации и на собственном желудке испытав голод, я с остервенением занялся огородничеством. Уже вскопал около половины большого участка земли. Надеюсь, труды окупятся и должное за работу я все же получу.

С питанием стало получше. В ход идут крапива, лопух, листья разных трав. Скоро должна появиться огородная зелень [А. Е.].

22 мая 1942 года

Пишу урывками. Работы много и особенно ходьбы. Все время чувствую пустоту в желудке, а Таня все еще приходит без трофеев. Я, как маленький, всегда смотрю в ее сетку, и кроме сумочки, завернутой в газету, она ничего из нее не извлекает. Да, очевидно, миновали блаженные дни. <…> Погода, сама жизнь и окружающая обстановка не радуют, но больше всего пугает перспектива второй военной зимы. Кроме плохого, она ничего не предвещает, а хорошего теперь ожидать не приходится. Когда же, когда это кончится? Когда кончатся наши муки? Хотел бы уехать отсюда, но как? <…> Это ведь не так просто сделать. Пока меня завод держит здесь, я никуда не сдвинусь с места. <…>

Тяжело и грустно. Время проходит незаметно. Вот уже май на исходе, скоро наступят белые ночи, а делать или читать что-нибудь я не могу. Ложусь спать рано, в 9-10 час. вечера. Встаю рано, в 5 час. Был бы свет, можно было бы почитать, но при коптилке читать невозможно. Не жизнь, а прозябание. Ничего не делая, устаю. Питание ухудшилось, хотя относительно оно неплохое [Г. Г-р].

24 мая 1942 года

Осталась одна. Е.И. умерла. Мы с ней пережили зиму, голод, холод и лед. Сроднились. Вдвоем было легче…

Работаю. Пошли нарывы по ногам, по 12 и больше на каждой, но работаю.

Гроссман заставляет перестилать пол в цехе. Сотрудники, вооружившись ломами, ворочают. Ворочаем ломами чугунные плиты [Н. О-ва].

С 22 мая вновь на двухразовом «организованном» питании. Лучше, чем было в апреле. На завтрак полная порция каши, обед: хороший суп, мясное второе с обильным гарниром и помидорной подливой, третье – сироп с кипятком. Почти так же, как на лечебном, только без ужина. Пока все отлично.

Очень плохо с куревом. Табак очень трудно достать. Теперь еще запретили на рынках торговлю и обмен продуктами. Даже не знаю, где взять [М. К.].

25 мая 1942 года

<…>Вчера был у бригадира, выпил около пол-литра (самая большая выпивка в моей жизни), опьянел, но был в полном сознании. Думал, что сегодня голова будет болеть, но обошлось. На миг лишь забыл об окружающей меня действительности, но наступившая затем реакция еще больше усугубила мою грусть и печаль и ожидание чего-то нехорошего и нерадостного. <…>

Больше всего меня пугает перспектива второй голодной зимы. Очевидно, что война затянется и не закончится в этом году, что было бы очень даже нежелательно [Г. Г-р].

26 мая 1942 года

<…> Понемногу забирают знакомых в армию. Люди идут с большей охотой, нежели это было 8-10 мес. назад. Ими руководит все та же мысль: пока они будут живы, они будут сыты. В конце концов, смерть от пули, снаряда или бомбы ничто по сравнении с медленной голодной смертью. Пока что я сыт, Таня продолжает меня безропотно подкармливать, и на нее у меня вся надежда <…> [Г. Г-р].

27 мая 1942 года

Позади комиссия. Кажется, освободили на шесть месяцев. Вероятно, через неделю буду дома. О, эта комиссия! Целая эпопея. Напоминает страшный экзамен при поступлении в университет… [Б. Б.].

28 мая 1942 года

Весь город – улицы, площади, дворы, набережные – превратился в сплошной огород, повсюду грядки. В служебных помещениях на окнах ящики с зеленью. Женщины разбирают булыжники, которыми замощена площадь, и из освободившейся от камня почвы делают грядки и высаживают рассаду.

Труп женщины, кто-то успел снять туфли, рядом – два мешочка с сорванной травой.

Идет истощенная женщина, с жадностью ест траву.

Город пустеет. Идет массовая эвакуация. Город в обязательном порядке должны покинуть женщины с двумя детьми [Л. Х-в].

29 мая 1942 года

Получил обмундирование. Примерил. Надел. Сердце защемило от предчувствия воли, все еще не верится. Хожу, как дурак. Неужели свобода? Боже мой! Совсем как ребенок. До чего надоели эти стены. Стоят теплые летние деньки. Нас выпускают гулять во двор. С нетерпением жду, когда выдадут документы <…> [Б. Б.].

29 мая 1942 года

Сегодня первый по-настоящему летний день. Открыл окно. Вышел на улицу без пальто.

В июне норма продажи мяса увеличивается на 300 г. В месяц это составит один килограмм восемьсот грамм. С 1 июня перехожу на новый вид «организованного» питания. Им намереваются охватить больший круг населения работающих и иждивенцев. Кормят три раза в день [М. К.].

30 мая 1942 года

Три часа пробыл на воздухе. <…> Наблюдал за работой на огороде и движением на улице. На днях предстоит расставание с госпиталем. Раны упорно не хотят закрываться. <…> Товарищи советуют повременить с выпиской. Спасибо, но я не могу дождаться минуты, когда буду свободен и наконец смогу пойти на все четыре стороны. <…>

Кроме газет, не могу ничего читать. По вечерам ко мне на койку садится Коля Кириллов – молодой рабочий завода им. Сталина, рассказывает о голоде в Ленинграде и заводах [Б. Б.].

Странички из дневника политорганизатора домохозяйства З.П. С-ной.

19 мая 1942 года

Ездила в райзо, выясняла о выделении земли под огороды. Выделена огородная комиссия в составе четырех человек… Желающих на работу в огородах находится много, только все теперь за землей и семенами…

20 мая.

Составлены списки на желающих иметь огороды. Записались 22 человека. Некоторые