– Не время ворчать по поводу моих устоев! Вскоре у тебя будет славная компания в лице мисс Бернфилд, и она многое тебе объяснит. Путь будет довольно долгим.

– Путь…

– Я живу там. ― Он все так же нетерпеливо кивает куда-то в сторону срубов. ― Дальше. За Двумя Озерами. Но я не могу вернуться туда отсюда, с вами, я… вроде как мертв, нет, не спрашивай! Пока что, ― он легонько меня встряхивает, ― главное, Мильтон. Самое главное. Что бы ты ни увидел. Что бы ни произошло прямо здесь, . прямо сейчас. Ни в коем случае…

Его «не бойся» тонет в донесшемся со стороны озер девичьем крике. Это крик Эммы.

Голос, раздавшийся следом, ― глухой, злой, хриплый ― тоже трудно не узнать.

«Я потерял опору, Нэйт, даже не заметил, как легко. Я хочу прийти в церковь уже несколько дней, прийти с покаянием. Я знаю, вера учит: истинно отпускает грехи Господь; пасторы ― не светочи его величия, но рабы; их удел ― слушать и наставлять. Пастухи ― часть паствы, истинный Пастырь один. Но я прошу у тебя, прошу, Нэйт, отпусти мне грехи или, как в давний день, назови трусом. Сделай что-нибудь, чтобы я поднялся, вспомнил, что я ― по праву сын своего отца.

Он подарил мне дом. Я защищал этот подарок, пока на плече лежала отцова рука, и когда она истлела. Город спал без страха, ведь я был его сторожевой собакой. Скажи, Нэйт… когда в воде моей оказалась сонная трава? Когда мне выкололи глаза? Как я допустил сначала смерть невинной, потом явление чудовищ, потом великое пожарище? Никто больше не треплет пса по холке. Пса побивают камнями, ведь одному он еще противится, изо всех сил натягивая цепь. В город не придет старик Линч, продавец пеньковых веревок. Или я стану первым, кого здесь повесят. Я, а не безумный мальчик. Может, тогда очнется хоть кто-то?

Они напуганы: от последнего китайского работяги до мэра. Они вспомнили, от чьей плоти я ― плоть. Они сторонятся меня и парней, не слышат нас, когда мы взываем к закону или расспрашиваем, ища правду. Они боятся людей своего племени лишь потому, что те верны мне, и уже нас вместе боятся, как зверей. Все это ― на мне. Я не сберег то, чем дорожу более всего.

Пожалуйста, Нэйт… отпусти мне грехи».

Недавно к участку принесли окровавленный труп Старого Джо ― владельца лавки ― и поставили ту смерть рейнджерам в вину. Позже остались глухи к призывам не рубить с плеча, собрали свору ревнителей морали, и те снова явились к Винсу, искательно выспрашивать, когда же суд над «убийцей Андерсеном». Еще позже, поняв, что суд не грядет, горячие головы пришли все на то же крыльцо и заговорили уже не искательно. Рейнджеров было больше, оружия у них тоже. Дебоширы обещали вернуться с мэром. Смешно. Наш нерешительный добряк все это время качался из стороны в сторону, как апельсин на ветру. Он не смог бы удовлетворить народный гнев, равно как и погасить его.

Я наблюдал все со стороны, в известном смысле сидел в засаде. Единственным моим жестом стало осуждение поджога. Этого хватило, чтобы католики, методисты, квакеры ― все, с кем раньше мы хотя бы притворялись соратниками, а не противниками, ― начали обходить меня по дуге. Они уверовали: город в осаде дьявола. Я видел другое: дьявол уже внутри. С нами. Даже в церквях, там, где люди ополчились друг на друга. Но я молчал, пока сегодня, ― когда чужая паства подпитывала дьявола в себе, ― не пришел к Винсенту. Он узнал меня по шагам. Не поднимая головы, протянул руку в пустоту и заговорил горячо, быстро, отрывисто. Я стоял над ним и слушал, а потом, когда наши глаза все-таки встретились, просто осенил его крестом.

– Если ты сын своего отца, ― я подступил на шаг к столу, ― то знаешь, что делает испуганная толпа после проповедей вроде сегодняшних. Если ты сын своего отца, ― я взял со стола нож для бумаг, ― то защитишь агнца и будешь не один: твои парни явятся не с толпой, но опередят ее. Если ты сын своего отца… ― я резанул себя по указательному пальцу, ― то не забыл, что я говорил о двух верах.

Ни слова не сорвалось с губ Винсента, только сжались кулаки. Он знал, что я сделаю дальше, и кивнул, подаваясь вперед. Мы давно научились понимать друг друга без лишних слов. Так легко, что порой в этом сквозит нечто мистичное.

– Тогда… ― я провел кровавую черту на его лбу, две от висков до скул, ― они помогут тебе. И я. Я нашел виновных, я их приведу. Вам нужно продержаться час или два. Сможете? Сколько у вас здесь арсенала?

– Имеющий уши… ― Он наконец улыбнулся. ― С толпой можно и говорить, Нэйт.

Наши глаза встретились снова.

– Но не если она начнет штурм.

И не если следом явится кто-то пострашнее. Но, бросив лишь: «Не вешай нос», я вышел прочь.

Чтобы вскоре увидеть двух легко узнаваемых всадников на берегу реки.

Чтобы, когда один из них лишится чувств, последовать за лошадьми в рощу.

Чтобы тот, кого мы защищали, рыжий демон, клочьями вынимал из чужой груди вязкую тьму, а потом прогонял ее слепящим светом.

…Теперь Эмма Бернфилд хрипит «Отпустите», силясь стряхнуть с горла мою руку. Но я не отпущу: приходя сюда тайно, я уже наблюдал, как озеро расступается перед ней вратами, как тварь ― та, что сейчас пугливо нырнула на дно, ― поднимается над поверхностью. Уверен… она там не одна. Но из чертового омута никто больше не вылезет.

Я позабочусь.

***

Пока я тащу девчонку прочь, она продолжает биться и визжать. Кусается, лепечет, что я все понял не так. Черта с два. Она получает затрещину, но не перестает упираться, то и дело зовет меня, точно пытаясь образумить. Она совсем меня не боится. А ведь боялась всегда, прятала глаза, как и подобает благочестивой прихожанке. Может, она тоже одержима?

– Вы не понимаете! Я могу… мы можем все исправить, мы…

– Так же, как начали? Как впустили к нам этих тварей?

– Мы…

Она осекается. Дрожат губы, расширяются глаза, когда я, наклонившись ближе, шепчу:

– Я никогда не верил в ведьм, девочка. И мне было очень жаль твою сестру. Но, может, кто-то вполне заслуженно ее…

…покарал ?

Она бьет меня по лицу сама ― яростно, но по-девичьи слабо. Истошный вопль причиняет куда больше боли, как минимум, ушам:

– НЕ СМЕЙТЕ ТАК ПРО ДЖЕЙН! ОНА ЗАЩИЩАЛА НАС! ВСЕГДА ЗАЩИЩАЛА!

Криво усмехаюсь, обернувшись. Два Озера безмолвны, пусты. Неужели пустоглазая тварь настолько испугалась меня, что даже не зовет дружков? Здраво. Пусть боится.

– Отпустите… ― охрипнув, Бернфилд теперь шепчет, жадно хватает воздух. ― Мы…

– Преподобный, оставьте ее!