“История греческой литературы” (изд. московского Ин[ститу]та [мировой] литературы им. Горького, 1946), в которой мы встречаемся с исключительной модернизацией античной литературы, с теорией “бродячих сюжетов”, с формалистическим подходом к литературе и просто с литературной пошлятиной, которая говорится по поводу каждого автора греческой литературы…»[810]

Затем она довольно сдержанно коснулась ситуации на кафедре, пытаясь выставить в наилучшем свете своего учителя И. М. Тронского в ущерб другим профессорам кафедры:

«В прошлом году на нашей кафедре происходило обсуждение работы кафедры, где большой критике подвергалась научная деятельность руководителя нашей кафедры проф[ессора] Фрейденберг. Несмотря на то что проф[ессор] Фрейденберг выступала против теории Веселовского, тем не менее, она стояла на формалистических позициях. Она не модернизирует античную литературу, но чрезвычайно ее архаизирует и сводит к целому ряду формальных элементов. Этот уклон в работах проф[ессора] Фрейденберг находил отражение и в работах студентов, которые, стоя на этой позиции, уже доходили до полного абсурда. ‹…›

К сожалению, многое еще находится в плане благих пожеланий. Но проф[ессор] Тронский в том курсе, который он читает в этом году, во многом совершенно пересмотрел свои позиции в целом ряде вопросов и трактует римскую литературу с гораздо большим выявлением ее специфики и своеобразия, чем это имеет место в учебнике.

Есть у нас кое-какие моменты формалистического подхода к литературе. Представителем такого подхода является проф[ессор] Лурье, историк. Его исторические взгляды подвергались большой критике. Но у него, как у филолога, тоже имеется целый ряд существенных ошибок. Например, в этом году проф[ессор] Лурье выступил с докладом “Эпические элементы в древнегреческой лирике”, где он показывал, что в греческой лирике имеется целый ряд эпических формул, что лирика пользуется эпическим материалом. Эта работа подверглась атакам со стороны членов кафедры, но проф[ессор] Лурье ничего по этому вопросу больше сказать не мог[811]. Вся работа сводилась к констатации чисто формалистических моментов. Такими же недостатками страдает его докторская диссертация, посвященная древнегреческой трагедии, которая во многом стоит на неправильных позициях, вульгарно-социологических.

Я думаю, что античное литературоведение, классическая филология тоже должны стать в центре внимания нашей филологической общественности, как очень важная отрасль литературоведения.

(С МЕСТА: Космополиты у вас все-таки есть или нет?)

– Проф[ессоров] Жирмунского и Гуковского у нас нет. Но вопросы, которыми занимается наша кафедра, тоже должны быть подвергнуты подробному обсуждению»[812].

Свое выступление недостаткам в работе кафедры русского языка посвятила Н. А. Протасова[813], а ситуацию на кафедре западноевропейских литератур по косточкам разобрали Н. В. Спижарская и З. И. Плавскин[814].

Заключительным выступлением первого дня партсобрания стала речь ассистента кафедры русской литературы, секретаря месткома филологического факультета И. П. Лапицкого. В этот день Игорь Петрович впервые предстал перед большой аудиторией как талантливый, артистический, умелый обличитель. Его критика была еще совершенно непривычна. По заданию партбюро он делал доклад об истинном положении на кафедре фольклора и ее руководителе Марке Константиновиче Азадовском:

«Существует у нас кафедра фольклора, в составе которой нет ни одного коммуниста. Но зато руководит ею доктор, профессор М. К. Азадовский. Он достаточно известен. Его имя очень часто приходится слышать на протяжении последних 2‐х лет на очень многих партсобраниях. Выступая на дискуссии в этом же зале, посвященной вопросам о задачах советского литературоведения, в конце 1947 г. Азадовский высокомерно заявил:

“Я имею право сказать, что и я что-то положил на стол русской культуры”.

Он стал в позу невинно гонимого человека, которого обвиняют невесть в чем, а он ни в чем не виноват, и намекает (даже не намекает, а прямо говорит) о своих былых заслугах. У многих создалось мнение, что после смерти бр[атьев] Соколовых[815] Азадовский является тем деятелем науки, которому суждено быть признанным (или непризнанным) главой и руководителем всех фольклористов. И действительно, Марк Константинович своими трудами собрал свою собственную обширную юбилейную библиографию. Это целый томик в 269 номеров.

Если оставить в стороне юбилейные по форме, космополитические по духу статейки, вроде “…” (отточие в стенограмме. – П. Д.), которую неизвестно для чего Марк Константинович перепечатывал трижды в разных органах[816], то это будут статьи вроде его заметки о Шамиссо[817] – столь же “ученой”, сколь и бесполезной для науки. Это игривые очерки, этюды, всякого рода essai, вроде работы “Портреты русских сказочников”(работа эта издавалась дважды и имеет разные названия). Если отвлечься от приятной округлости литературных периодов Марка Константиновича и коснуться содержания (в общем, небогатого), то мы здесь увидим всюду одно и то же: дешевый, приторный психологизм, эстетический снобизм. Взявшись за благое дело – рассказать о множестве русских сказок, Азадовский принял все меры к тому, чтобы всячески выхолостить отсюда политический смысл. Он оставил только легкое эстетство, дешевый наигранный психологизм.

Тимирязев сказал однажды: “Работать для науки, писать для народа”. Если такой вопрос задать Азадовскому, спросить, для чего он пишет, то он ответит, не задумываясь. Но я возьму на себя труд привести еще раз, напомнить то, что сказано в докладе. С непонятной, лучше сказать, подозрительной настойчивостью Азадовский в течение 20‐х и первой половины 30‐х годов упорно стремился печататься в иностранных органах. Его самолюбие, самолюбие советского ученого нисколько не страдало от того, что его фамилия стояла рядом с беглым белогвардейцем, сидящим в Праге, он печатался в органе финской школы FFC[818]. Это были маленькие, мельчайшие библиографические заметки, которые самим фактом своего появления должны были, очевидно, показать, что в Советской России тоже существуют просвещенные люди, достойные печататься в западноевропейских органах.

Особенно неприглядно выглядит этот убежденный низкопоклонник в роли комментатора, истолкователя А. С. Пушкина. Николай Сергеевич[819] уже приводил этот факт. Добавлю еще, – что показательно для Азадовского, – что он сделал перевод, весьма сомнительный и подозрительный в политическом отношении, не только на английский язык (для 1939 г. английский перевод мог бы считаться не столь криминальным), но и французский и на немецкий. Он особенно старательно сгустил краски в немецком тексте, хотя здесь имеется подзаголовок, что это переведено с русского, но он обманул цензуру ВОКСа. Эта двурушническая стряпня венчается таким перлом, значительно приглаженным, прикрашенным в советском тексте. В немецком мы читаем такую мысль, что великая заслуга Пушкина в том, что он нацелил русскую литературу по пути великой западной культуры.

В pendant социалистической культуре, о которой говорится в русском тексте, стоят слова “великая западная культура” в немецком тексте.

После критики вульгарных социологов, после того, как имя Азадовского в этой