заявить о порочности системы своих взглядов. И действительно, работы Гуковского последних лет, 1946–48 гг. показывают, что он не только не отказался от своих взглядов, но продолжает их развивать в печати, в лекциях для студентов и широкой советской аудитории. Это он вместе с Жирмунским и И. М. Тронским выдвинул так называемую “теорию стадиальности” развития литературы, воскрешающую буржуазный космополитизм и формализм в их худшем и наиболее вредном виде, потому что идеологическое существо этой теории, ее диверсионный характер прикрываются марксистской фразеологией. ‹…›

Являясь представителем “второго призыва” формалистов в литературоведении, Гуковский, в свою очередь, воспитал целый выводок научных работников, в той или иной степени зараженных идеологией космополитизма и формализма (Серман, Битнер[790], Найдич, Лотман, Макогоненко и др.). Следует также отметить, что среди некоторой части студентов университета, слушателей лекций Гуковского, имеют хождение его пресловутая “теория стадиальности”, его формально-идеалистические характеристики конкретных явлений литературы.

Так же как Эйхенбаум и Жирмунский, космополит и формалист Гуковский нанес немалый вред делу воспитания советской студенческой молодежи.

К числу наиболее воинствующих апологетов космополитизма и формализма относится также руководитель кафедры фольклора факультета профессор М. К. Азадовский. Он известен не только как автор 269‐ти псевдонаучных, формалистических работ, но и как ярый последователь Веселовского, неоднократно разоблаченный на страницах нашей печати. Стремясь, подобно Жирмунскому, раздуть авторитет Веселовского, Азадовский позаимствовал у буржуазного либерала Б. М. Энгельгардта[791] вредную идейку о влиянии идей Чернышевского и Добролюбова на Веселовского: “Под непосредственным влиянием Чернышевского, – говорит он, – написаны и ранние работы Веселовского; это влияние (как и влияние Добролюбова) особенно отчетливо сказывается и в постановке им проблемы народности и в той решительной борьбе, которую вел он с романтическими концепциями народности у Буслаева» («Н. Г. Чернышевский в истории русской фольклористики”. – “Уч[еные] Зап[иски] ЛГУ», сер[ия] филологич[еских] наук, XII, 1941 г., стр. 18).

Особенно неприглядно выглядит этот безродный космополит в роли ученого-пушкиниста, когда он заявляет безапелляционным тоном: “Таким образом, из шести сказок, написанных Пушкиным, только ‘Сказка о попе и работнике его Балде’ идет всецело из устного источника, для остальных значительную, а иногда и преобладающую роль играют источники западноевропейские, книжные источники и почерпнутые из них международные фольклорные сюжеты” (М. Азадовский, “Литература и фольклор”, Л., 1938, стр. 104).

Подобного рода клеветнические заявления для Азадовского не были случайной обмолвкой в пылу псевдонаучных разысканий, для него космополитизм давно уже стал осознанной политической позицией, особенно в тех случаях, когда этому человеку без национальной гордости, убежденному низкопоклоннику удавалось напечатать хотя бы несколько строк в иностранной прессе. Только человек, который не дорожит честью советского ученого, мог, подобно М. Азадовскому, двурушнически сочинять два текста одной и той же статьи: один, откровенный для заграницы, другой, приглаженный для советского читателя. В 1937 году Азадовский напечатал статью “Пушкин и фольклор” (“Временник Пушкинской комиссии”, III, 1937, стр. 152–182), в которой он пытается представить Пушкина учеником западных писателей, а в 1939 г. Азадовский опубликовал холуйский английский перевод этой же статьи[792].

Если в русском оригинале Азадовский стремится сохранить “благопристойность”, то в английском переводе, как истый двурушник, говорит с бо́льшей откровенностью: так, например, в английском тексте опущен отрывок о Радищеве, имеющийся в русском тексте, зато сохранены все рассуждения насчет влияния на Пушкина вольтеровской “Девственницы”; там, где в русском оригинале глухо сказано о том, что Пушкин будто бы испытал на себе влияние западноевропейского фольклора, в английском же переводе прямо говорится, что все сказки написаны по мотивам сказки братьев Гримм, с которой Пушкин познакомился во французском переводе.

Цитируя Пушкина по-английски, Азадовский намеренно сокращает пушкинский текст с таким расчетом, что английскому читателю остаются неизвестными в полном объеме высказывания Пушкина о Разине и Пугачеве.

После решений ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам Азадовский остался верен своим прежним космополитическим убеждениям, в его лице мы имеем неразоружившегося компаративиста, упорно отстаивающего свои идеалистические концепции. Не случайно он демонстративно отказался переработать свой методологически порочный очерк “Историография русского фольклора”. Как воспринимает Азадовский критику советской общественности, красноречиво говорит его приписка на экземпляре книги “Н. М. Языков”, изданной Азадовским в прошлом году: “Милому и дорогому другу Оксману с душевной болью и горечью посылаю эту испорченную (разумеется, цензурой) книгу”. Заметим, что “дорогой друг” Оксман был репрессирован за антисоветскую деятельность.

Таков подлинный облик этого безродного космополита и буржуазного эстета, который окопался в Ленинградском университете и в Институте литературы АН СССР благодаря прямому попустительству и поддержке и. о. директора института Плоткина. Как профессор университета, он также нанес немалый вред делу воспитания молодых кадров литературных работников.

Идеологией космополитизма и эстетского формализма в значительной степени заражен проф[ессор] Г. А. Бялый, что нашло отражение не только в его старых работах, но и в самых последних исследованиях. Большой груз космополитических и формалистски-эмпирических ошибок несет на себе и проф[ессор] П. Н. Берков.

Такова идейно-научная и политическая физиономия группы воинствующих космополитов и формалистов, окопавшихся в университете. Объективно эти ученые, хотят они этого или не хотят, борются против партийной политики в литературоведении, разоружают советский народ идейно, смыкаясь тем самым с интересами англо-американской империалистической политики в науке»[793].

29 марта 1949 года. Партсобрание филологического факультета ЛГУ. Прения

Выступления в прениях, что традиционно для подобных больших собраний, были распределены заранее, и каждый выступал по «своему» вопросу – либо критикуя кафедру, либо одного из ученых персонально.

Первым на трибуну вышел заместитель секретаря партбюро факультета Федор Абрамов – «партийный деятель и громила первый номер, потом – известный писатель»[794]. Уроженец Каргополья Ф. А. Абрамов и тогда, и позднее подчеркивал свое происхождение, ставшее впоследствии основным мотивом его литературного творчества. В автобиографиях той поры он писал: «…Родился в семье русского крестьянина». Однако это национальное самосознание в рассматриваемые годы нередко превращалось в его устах в тезис, что «русскую литературу должны преподавать русские люди», да и в последующие годы он нередко, отнюдь не беспричинно, бывал причисляем к антисемитам[795].

Федор Александрович посвятил свое выступление профессору Г. А. Бялому. Приведем фрагмент:

«В докладе в числе научных работников нашего факультета, зараженных идеологией космополитизма и формализма, был назван проф[ессор] Г. А. Бялый. Отнюдь не отождествляя проф[ессора] Бялого с космополитами типа Жирмунского, Эйхенбаума, Гуковского, мы, однако, должны со всей суровостью подвергнуть его ошибочные взгляды критике и потребовать от него коренного пересмотра этих взглядов.

Подробное рассмотрение его взглядов нужно, во‐первых, потому, что под влиянием эстетско-формалистических доктрин проф[ессора] Бялого все еще находится значительная часть студентов нашего факультета; во‐вторых, потому,