стихи, петь для них, а по выходным бродить с ними по лесу — тоже второстепенное?

— Тогда я перестану быть свободной.

Ох уж этот Ансис! На суше он определенно изменился, откуда эта детская наивность! «Что мы стали бы делать долгими зимними вечерами? Слушать морские байки? Знаний у него много. Ну и что? В моей науке он не разбирается, даже иронизирует над ней. Хорошо, что он редко бывает дома, корабли будут всегда влечь его, суша не для него, тут он беспомощен и... может быть, даже многое теряет как личность».

— Раз в году отец с матерью вдвоем уезжали на Гаую. К соловьям. Так возрождалась их любовь... — словно издалека, доносился до нее его голос.

...Ночью она слушала, как он спит. Дыхание его было неглубокое, поверхностное, как говорят медики, в груди временами что-то клокотало, в ноздрях посвистывало, как ветер в печной трубе, порой он всхрапывал, иногда стонал. Что-нибудь болело? Может быть, ревматизм — старый бич моряков?

Где-то она прочитала: «Только та женщина может оценить тепло любимого, которой это тепло дано на краткий срок». «Как долго будет принадлежать мне тепло Ансиса? И хочу ли я, чтобы оно принадлежало мне долго, может быть, всю жизнь?»

Уснуть Ивете не удавалось. На груди лежала тяжелая рука мужчины, и ощущать ее тяжесть было приятно; она не решалась пошевелиться, чтобы не потревожить эту руку. В каком-то приливе чувств она едва не поцеловала его руку, так уверенно охватившую ее тело и заставившую почувствовать слабость и зависимость женщины. Но это было лишь мгновенное желание, намного сильнее оказалось другое чувство. «Спустя несколько лет он превратится в охающего пенсионера, с которым придется считаться и... ухаживать. При перемене погоды, весной, осенью он станет хворать и никуда не будет выходить. И четырежды в день ждать, когда его позовут к столу, как на судне, и есть такие же большие порции. Хочу ли я заниматься этим, стану ли? А что будет с моей свободой?» Ивета старалась не допускать мысли о том, что и она состарится, что и ей однажды понадобится забота и чужое тепло. «У меня железное здоровье, и свою старость я обеспечу».

Ай, ай, ай, доктор Берг, да существуют ли абсолютно здоровые люди, с которыми ничего не может случиться?! Ведь вы давно уже не ожидаете в своей жизни чудес: даже в медицине они случаются лишь раз в столетие. Но они и не нужны вам, их заменяет рациональное планирование.

До встречи на судне Ивета и Ансис жили каждый своей жизнью: одна — очень современной, другой — старомодной, но оба — независимой. В этой жизни ей досталось мало тепла, и она научилась обходиться без него, точнее, заменять его сумасшедшим, перенапряженным темпом жизни, где не оставалось места для чувств, но лишь для рациональных поступков. Он же, наверное, дожидался такого чуда, каким была старая капитанша с острова Кундзиньсала. И хотя есть умники, утверждающие, что лишь очень разные люди бывают всю жизнь счастливы вдвоем, кандидат наук Ивета Берг с этим не соглашалась.

Что же будет дальше? Все-таки перейден некий порог, за которым решать становится трудно. Она сознавала все преимущества, какие дает свобода, и боялась даже маленьких перемен. Но похоже было, что Ансис Берзиньш готов был свою свободу утратить; однако ему, мужчине, потеря свободы всегда грозила меньшими неудобствами, чем женщине. Он захочет быть таким же царьком, как на судне, захочет, чтобы она сидела в башне, грустила и с тоской глядела на воду. Нет, такая модель ей не подходила. «В конце концов, если я действительно хочу выполнить свою биологическую программу, он нужен мне лишь на одну ночь. И к чему всю жизнь терпеть рядом чужого мужчину?»

Чужого? После того, что было? И что еще могло быть? Она дотронулась до его плеча. Он проснулся. Привлек ее ближе...

Но, как ни странно, после близости она сказала:

— Я постелю тебе в той комнате, на диване. Прости, но я не выношу, когда храпят над ухом...

Он молча поднялся.

Но ей по-прежнему не спалось. «Может ли такое влечение быстрее остыть? Я ли была той, что смогла после близости спокойно повернуться спиной к человеку, с которым составляла неразрывное единство? Или то была совсем другая, чужая, холодная баба?»

Ивета лежала неподвижно, вслушиваясь в звуки, доносившиеся из соседней комнаты. Но было тихо. Совсем тихо. «Придет ли он ко мне утром? Мне, наверное, хочется, чтобы он пришел... Завтра начнется работа, моя обычная жизнь, жизнь свободного человека, выбранная самой. Мне некогда станет думать о капитане Берзиньше, наследнике домика на острове. Или я все же буду вспоминать его? Но вспоминают в минуты одиночества, а со мною такого до сих пор не случалось...»

В семь капитан Берзиньш встал. Он долго мылся. Ивета слышала плеск воды. Господи, на что станет похожа ее чистенькая ванная? На ее гордость — большое кресло, обтянутое дорогой, красивой тканью, был небрежно брошен пиджак. На диване — правда, аккуратно сложенные — лежали брюки и рубашка. В этой комнате все было привычным, у каждой вещи имелось свое место. Царила гармония цветов и форм. Просыпаясь по утрам, она любила окинуть взглядом свой маленький мирок с его идеальным порядком, нарушить который смела только она. Теперь в этом мире возникли черные пятна, чужеродные тела, оскорблявшие своим проникновением в святилище, самим своим присутствием. «Смогу ли я научить его класть одежду туда, где ей полагается быть? Или мне придется убирать ее самой, да еще чистить? Сколько это потребует времени?»

В восемь часов завтракать ей совсем не хотелось: приобретенные на судне привычки быстро покинули ее. За не очень обильной едой сидела подчеркнуто вежливая, хорошо воспитанная женщина с прекрасными манерами, умевшая поддержать разговор... Но женщина эта, в Париже ничем не отличавшаяся от парижанок, ничуть не напоминала пылкую любовницу, не знавшую устали в постели.

Даже синих кругов под глазами, какие в подобных случаях обычно появляются у женщин, Ансис не смог бы разглядеть.

— Бегу на судно. Ночью отходим, — сказал он, словно извиняясь. — После обеда, с твоего разрешения, зайду попрощаться. Или, может быть... ты меня проводишь? — Уже в прихожей он проговорил: — Хотел бы все же знать: ты будешь ждать меня?

— Этого я обещать не могу.

— После всего, что было?

— Мы свободные