лесу, Олаф выставил свои полотна, и толпы людей шли полюбоваться на них. А он грустно сидел в уголке зала под толстыми сводами, и когда Инга разыскала его, чтобы выразить слова благодарности, он сказал ей: «Та, которая должна была стать моей Форнариной, издевается надо мной, говорит, что искусство мое никому не нужно и уходить в природу несовременно. И дочь, моя большая надежда, усмехается тихим заливам и лесным полям и признает только тех, у кого на холстах одна геометрия. Обе они, наверное, опередили меня...»

— И у меня все обстоит так же, в моем доме никто не читает моих стихов и еще смеются над моими старомодными рифмами. Кажется, оба мы одиноки в своих семьях...

Потом Олаф с Ингой пошли в кафе. Вокруг раздавались голоса, звенели рюмки и ложечки в чашках, но они ничего не слышали и совсем никого не замечали. Они уже сделали первый шаг по пути к той земле, в которой не было никого, кроме них самих, да и никто другой не был им нужен.

В тот вечер Олаф сказал: «Человек живет столько раз, сколько раз любит...»

И теперь, в глубине густого леса, развязывая свои скромные рюкзаки, они думали об одном: «Как же мало нужно человеку...» Как скромно жила тут всю свою жизнь хромая лесная волшебница: тесная комнатка со столом, парой табуреток и комодом. И только широкая кровать с грудой подушек была застлана покрывалом с ярким народным узором, и оба пришельца, Олаф и Инга, поняли, что покрывало это было самой большой ценностью в бедном жилище.

Для чего хромой лесничихе, одной, такая широкая кровать? Надеялась ли она на чудо — на то, что однажды, проснувшись, она найдет рядом с собой Теплого, Светлого, Сладкого, Родного и почувствует его дыхание на своем плече?

— Я осталась бы здесь навсегда, — сказала Инга. — К чему человеку вообще гнаться за роскошью, стараться превзойти других внешним блеском? Мне ничего не нужно...

— Но через окошко скудного пристанища любовь быстро вылетает, — прервал ее Олаф.

— Нет, неправда. Так, может быть, случалось давным-давно, только не теперь и только не с нами.

— Мы оба в таком возрасте, когда хижины все-таки недостаточно. Мы привыкли к иному.

И снова Инга сказала:

— Нет, любовь скромна...

Они не слышали шагов лесничихи и стука ее палки, и появилась она в комнате неожиданно, словно проникнув сквозь щелку.

— Постарайтесь быть счастливыми, — сказала лесничиха. — Любви необходимо тепло. И поэтому я отдаю вам эту кровать с расписным покрывалом и дрова в очаге. А если я вам понадоблюсь, прочитайте вслух две первые строчки из «Зимней сказки» Гейне.

И Олаф с Ингой, не веря своим ушам, услышали эти строчки, произнесенные на чистом, звучном немецком языке.

И вот они остались вдвоем, лесное создание куда-то исчезло — вылетело в трубу или в окно, а может, в дымоход очага, но так или иначе они остались вдвоем, и Олаф первым прервал тишину:

— Я человек хозяйственный, умею все: готовить, убирать, гладить, потому что... дома мне приходится делать все самому.

— Главное, милый, ты умеешь писать картины. Ничего другого ты сейчас делать не должен, только жить ради искусства. И еще — на радость мне.

Но он уже хлопотал вокруг очага и, громко и ликующе распевая серенады, жарил яичницу с салом на большой чугунной сковороде, потом застелил стол листом белой твердой бумаги и положил на тарелку Инги самые большие и поджаристые кусочки. Он старался делать все быстро и умело, но сорок восемь лет, прожитых им, и глубокая усталость, взваленная на его плечи всей предыдущей жизнью, замедляли шаги и движения.

Инге стало стыдно за то, что она сидит сложа руки и позволяет ему делать все за нее. Однако она увидела, поняла, что Олафу это доставляет радость: кормить ее, подавать ей, одним словом — на каждом шагу выказывать свою любовь. И она предоставила ему полную свободу действий.

Ночью она спросила:

— Ты никогда не тосковал о любви?

— Я всегда ожидал Чуда. Вот и дождался. Как жалко, что не умею выразить его в своих картинах.

— Ты сможешь! Я верю в твой талант, и ты сделаешь это! И люди увидят и поймут твое Чудо и общее Чудо всех людей — Любовь.

— Завтра будем бродить по лесу, — шептал он, уже засыпая, — взявшись за руки... И там, в лесу, увидим много-много прекрасных чудес...

И они встретили дятла с красным брюшком, и пышнохвостую белку, и серну с влажными карими глазами, и старого зайца, хромавшего на одну лапу. И никто их не испугался: ведь было время непуганых зверей и птиц, люди берегли природу, а она отвечала людям доверием и приветливостью. Но главное — звери и деревья чувствовали, что по лесу ходит Любовь, а она всегда добра.

Олаф шел по сугробам тяжелыми шагами. Когда он писал, у него быстро уставали ноги, и он садился на складной стульчик. Инга стояла рядом с ним, и у нее возникало ощущение, что руки ее постепенно превращаются в крылья и она должна расправить эти крылья над головой Олафа, чтобы укрыть его от людских бед, от всего, что может помешать художнику творить.

И пока он переносил на полотно сугробы, и ветви, и снежинки, у нее в голове складывались новые строчки:

Можно искать идеал

И — не найти.

Можно найти идеал

И — не понять...

«О, — думала она, — какое счастье, что я нашла и поняла, буду стараться понять еще лучше. Потому что любить — это понимать. Какое счастье, что я встретила Олафа, ведь я могла бы умереть, так и не узнав, что́ для женщины значит мужчина».

Вечером, при слабом мерцании свечи, Олаф раскрыл последний сборник ее стихов и начал читать их твердым, мужественным голосом. Он читал стихи, а Инга слышала и грусть, и тоску, и свой отчаянный зов, обращенный к Близости. Олаф отозвался на него и теперь щедро отдавал ей близость. И счастливая женщина Инга больше не понимала несчастливую поэтессу, сложившую эти строки.

Свеча догорела, они спрятались под узорчатое одеяло, и Инга прошептала