«Незадолго до этого прибыл глупый старик с молодой невестой на своей новой яхте и объявил, что вытащить тунца, с которым было столько проблем, оказалось довольно легко, – написала миссис Ролингс Перкинсу. – Хемингуэй быстро пришвартовал Pilar, проплыл, будучи просто восхитительно пьяным, и проревел: “Где этот сукин сын, который считает, что это было легко?!” Когда его видели в ту ночь в последний раз, он в одиночестве стоял на причале рядом с подвешенным тунцом и использовал его в качестве боксерской груши».

Во время недолгого пребывания на Бимини миссис Ролингс заметила, что в Хемингуэе ширится какой-то внутренний конфликт.

«Он настолько велик как писатель, что ему даже незачем обороняться. Он настолько силен и могуч, что ему некого и незачем побеждать, – написала Перкинсу миссис Ролингс. – И все же он как будто постоянно защищал нечто такое, что сам, должно быть, считал очень уязвимым».

Она думала, что конфликт мог возникнуть из-за компании, которой он держался, состоящей преимущественно из спортсменов.

«Пребывание Хемингуэя среди этих людей значило очень много, они любили и ценили писателя – его личность, его спортивную силу и литературный престиж. Мне кажется, что подсознательно он, должно быть, ценил их мнение. Но, наверное, он боялся, что в какой-то момент они увидят его обнаженным, в агонии, которая так часто преследует творческих людей. Боялся, что взметнется занавес и они увидят красоту, предназначенную лишь для любящих глаз. Так же, как и в “Смерти после полудня”, он мог писать очень красиво, а затем отпустить грубое замечание или выругаться. Вряд ли его друзья-спортсмены понимают настоящую красоту. Но вот грубость может заставить их реветь от восторга».

В 1936 году Хемингуэй переживал то, что сам называл «belle е́poque».[204] Он написал два коротких рассказа, действие которых разворачивалось в Африке, и был ими очень доволен. После возвращения с Бимини он отправился в Вайоминг и вернулся к работе над новым романом. Все, что Перкинс знал о нем, так это то, что события разворачиваются на архипелаге Флорида-Кис, в Гаване и водах между ними и что Гарри Морган, герой двух рассказов Хемингуэя для «Esquire» станет его главным героем.

«У меня нет ни малейшей идеи, о чем сюжет книги», – написал Перкинс английскому издателю Джонатану Кейпу. Но он представлял себе, что «кто-то из персонажей будет лодочником, живущим за счет рыбной ловли и контрабанды, участвовавшим в кубинских революциях и все такое, и что одним из самых главных моментов станет ураган. Как по мне, это звучит весьма неплохо, и я жду ее с большим нетерпением».

Зеленые холмы Вайоминга стали хорошей заменой африканским. Там Хемингуэй смог шлепнуть двух антилоп, трех медведей гризли и пятьдесят пять тысяч слов. Он планировал закончить первый черновик, спрятать его в сейф и только после этого ехать в Испанию. Перкинс начинал волноваться всякий раз, когда Хемингуэй подвергал себя опасности – редактор даже однажды сказал ему оставить гризли в покое, пока Эрнест не закончит книгу. Но он также знал, что ничто не удержит Хемингуэя от Гражданской войны в Испании.

Даже на основании прочитанного в газетах Макс понимал, какую великолепную историю можно написать о недавней обороне испанской крепости Алькасар, о чем и сказал Хемингуэю:

«Если вы были там и смогли выбраться оттуда целым и невредимым, какой мог бы получиться рассказ! Но я бы все же хотел, чтобы вы больше не ездили в Испанию… В любом случае я надеюсь, вы не позволите чему бы то ни было помешать выходу романа весной. И как можно раньше».

Хемингуэй был решительно настроен пойти на фронт, но не очень с этим спешил. Он подозревал, что испанцы еще долго будут воевать.

Весной 1936 года Эрнест возобновил свои нападки на Фицджеральда. В нескольких письмах, адресованных Максу и самому Скотту, он без конца тыкал Фицджеральда, который и без того пребывал в неуверенном положении. Он говорил, что не хочет верить, что Скотт, оставшийся без гроша, стал Макси Бэром[205] от писательства.

Но теперь Фицджеральд так упивался собственным «бесстыдным поражением», что просто не оставлял Хемингуэю другого выбора.

В июне 1936 года Фицджеральд вернулся в Балтимор и поселился в квартире на седьмом этаже через улицу от дома Джона Хопкинса. Зельда перебралась в госпиталь Highland, дом отдыха близ Эшвилла в Северной Каролине. Скотт был еще слишком взволнован, чтобы браться за какую-либо серьезную работу, хотя и был полон идей, в основном для переиздания старых работ. Он страшно нуждался в деньгах, но долгое время отказывался их просить. Однако в июле он обратился с мольбой к Чарльзу Скрайбнеру, главе компании. Скрайбнер отправил ему чек, но, кроме того, позвал к себе и директора фирмы – Макса. Вдвоем они просмотрели счета Фицджеральда и подсчитали, что долг автора компании возрос уже до шести тысяч долларов, не считая последней выплаты.

«Все это довольно болезненно и, надеюсь, не вызовет у вас головной боли, – написал Скрайбнер Фицджеральду, отправив ему детальный подсчет всех его выплат. – Мы с Максом подумали, что, тем не менее, будет честно как для вас, так и для нас расписать все цифры на бумаге, чтобы убедиться в нашем соглашении».

В дополнение к кредитам, взятым в компании, у Фицджеральда имелись также дюжины кредитов, взятых у Перкинса лично. Он никогда не был должен ему больше трех тысяч сразу, но деньги, взятые в различное время, составляли примерно такую сумму. Только за последние восемнадцать месяцев у него накопилось семь займов в общей сложности на сумму тысяча четыреста долларов. Как Перкинс однажды написал другу Томаса Вулфа Джону Терри, он одалживал деньги Фицджеральду, «просто потому что не было основания повышать его долг в издательстве. Я всего лишь хотел предоставить ему возможность продолжать писать и удержать как можно дальше от Голливуда и чего-то вроде нападений и грабежа».

В середине июля Перкинс съездил в Балтимор и повидался с Фицджеральдом. Творчество Скотта в тот период являлось лучшим подтверждением всего, что обнаружил редактор. Статья «Крушение» описывала глубочайшую депрессию, в которую Скотт провалился прошлой зимой. Он написал кое-что для августовского номера «Esquire», и статья под названием «Вечер писателя»[206] отображала его внутренний подъем:

«Когда он проснулся, чувствовал себя лучше, чем за много недель, и перед ним ясно предстала истина: он больше не чувствовал себя больным.

На секунду он наклонился к дверному проему между ванной и спальней, чтобы убедиться, что у него не кружится голова. Но этого не было, даже когда он нагнулся за тапкой, лежащей под кроватью».