В рассказе Фицджеральда «Как финансировали Финнегана», написанном в 1938 году, издатель по имени Джордж Джеггерс, взявший на поруки «молодого человека, подающего надежды в американской литературе» на личное содержание, говорит: «Правда в том, что Финнеган переживал кризис последние несколько лет, но теперь он смог вырваться из него».

Летом 1936 года Фицджеральд уже «несся во весь опор». Он жил в Балтиморе, Северная Каролина, рядом с Зельдой и чувствовал себя хорошо. А затем, в июле, плавая в бассейне неподалеку от Эшвилла, он захотел прыгнуть с пятнадцатиметровой вышки. Для такого прыжка он все еще был не в форме. Он неудачно ударился о воду, сломав ключицу и выбив левое плечо. Ему наложили гипс, который позволял писать, но при этом фиксировал его в странной позе фашистского приветствия. Пока плечо приходило в норму, Скотт занялся новой версией книги «Ночь нежна» и умолял Беннета Керфа из издательства Modern Library рассмотреть ее. Он начал работу с пересмотра всех замечаний, которые оставил Перкинс, когда книга была впервые сериализована два года назад. Теперь он понимал, что Макс был прав, когда говорил, что началу не хватает ясности. Фицджеральд прислушался к его словам и поменял местами «Часть I. Ривьера» и «Часть II. Дик», чтобы история развивалась в хронологическом порядке, без отсылок к прошлому. Единственным существенным изменением стало удаление одной фразы, произнесенной Диком: «Я никогда не занимался любовью, только чтобы выжать чресла». Теперь Скотт думал, что это было «сильно, но определенно агрессивно».

По мере того как Фицджеральд вернулся к уже написанным произведениям ради новой публикации, он отдалялся от общества.

«Мне больше не интересно. Никто и ничто», – признался он в своем «Отчете».

Восемь страниц перед «Вечером писателя» Скотта Фицджеральда в августовском номере «Esquire» занимали «Снега Килиманджаро» Хемингуэя, которые Макс тогда же увидел в первый раз. Это была история о писателе, который отправился на сафари в Африку немного «растрясти душу», чтобы написать «о вещах, которые откладывал до той поры, пока бы не обрел уверенность, что знает достаточно, чтобы написать о них как следует». Главный герой обращался сам к себе: «…ты говорил, что когда-нибудь напишешь про этих людей, про самых богатых, что ты не из их племени – ты соглядатай в их стане; ты покинешь его и напишешь о нем, и первый раз в жизни это будет написано человеком, который знает то, о чем пишет».[207]

Конечно, в рассказе прослеживалась параллель между сомнениями персонажа, писателя и самого Хемингуэя. Но к концу Эрнест обозначил свою настоящую цель. Вновь упоминая «богатых», он говорил: «Он вспомнил беднягу Скотта Фицджеральда, и его восторженное благоговение перед ними, и как он написал однажды рассказ, который начинался так: “Богатые не похожи на нас с вами”. И кто-то сказал Фицджеральду: “Правильно, у них денег больше”. Но Фицджеральд не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности, и, когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его не меньше, чем что-либо другое».

Арнольд Грингич, один из издателей «Esquire», позже сказал по этому поводу: «Этот укол в адрес Скотта прошел мимо меня. Я не сильно об этом задумывался». Но сам Фицджеральд так и не смог об этом забыть.

Справедливости ради он написал Хемингуэю из Эшвилла, что «Снега Килиманджаро» стал одним из его лучших рассказов, но Фицджеральд все же чувствовал, что рассказ Эрнеста как зловредный ответ на его собственную статью «Крушение». Скотт был возмущен, что Хемингуэй писал о нем так торжественно, словно это была эпитафия.

«Пожалуйста, хватит издеваться надо мной в печати, – просил он и тут же добавлял: – Если иногда мне и хочется написать что-то в стиле de profundis,[208] это вовсе не значит, что я хочу, чтобы друзья принялись во всеуслышание молиться над моим телом. Не сомневаюсь, что намерения у тебя были добрые, но мне они стоили ночного сна. И когда ты включишь этот рассказ в сборник, не будешь ли ты так любезен вырезать мое имя?» И как если бы это было не так уж важно, он приписывал: «Богатство никогда не прельщало меня, если только не шло рука об руку с величайшим очарованием или наградой». Хемингуэй, в свою очередь, написал о его реакции Перкинсу. Скотту можно было последние полгода выставлять на всеобщее обозрение «ужасные подробности о себе» в «Esquire», но, как только Хемингуэй обличил его в предполагаемом срыве, Фицджеральд тут же взбесился. Эрнест отметил, что за пять лет не написал и строчки об окружающих, потому что ему жаль этих людей. Он наконец-то понял, что время уходит и пора бросить джентльменские замашки и снова стать писателем.

Фицджеральд тоже написал Максу. Он сообщил, что Хемингуэй ответил на его просьбу никогда не использовать имя Фицджеральда в своих будущих сочинениях: «Он написал мне безумное письмо, рассказывая о том, каким великим писателем он является… Отвечать на такое – все равно что дурачиться с зажженной петардой. Так вышло, что я люблю этого парня, чтобы он ни сказал и ни сделал. Но если он брякнет еще хоть что-то, я брошу все силы и задам ему как следует. Никто и никогда не смог бы ранить его, благодаря его двум первым книгам. Но он сам окончательно потерял голову, и чем больше он с этим носится, тем больше напоминает драчливого пьяного мопса из кино, который дерется сам с собой».

Перебранка между Фицджеральдом и Хемингуэем по поводу богачей, в процессе которой Хемингуэй козырял строками о Скотте, стала одним из самых известных литературных анекдотов того времени. Но ситуация была довольно спорной, потому что Макс Перкинс хорошо знал, в чем заключается правда. Он присутствовал в нью-йоркском ресторане, где поднялась эта тема. Скотта Фицджеральда там не было. Но зато были Хемингуэй, Молли Колум и Перкинс, и о богатстве заговорил именно Хемингуэй.

– Я знаком с богачами, – заявил он.

Молли Колум перехватила внимание и сказала:

– Единственная разница между богачами и остальными в том, что у первых больше денег.

Получив такой укол от женщины, Хемингуэй спас свое эго, блеснув остротой, и снова вернулся к старой жертве, Скотту. Перкинс посчитал поведение Эрнеста недостойным, а насколько – описал в письме Элизабет Леммон. Он не стал писать Хемингуэю, не стал высказываться, но заметил, что имя Фицджеральда в новом сборнике все же не появилось.

Нападки Хемингуэя положили конец очередному грустному лету для Фицджеральда. В сентябре Скотт рассказал Максу в письме обо всем, что произошло с тех пор, как на плечо наложили гипс.

«Я уже почти свыкся с ним, а потом вдруг упал в ванной, пока искал выключатель, и лежал там на полу, пока у меня не развилась легкая форма артрита, которая приковала меня к кровати еще на пять недель», – написал он. В это же время вдобавок к остальным бедам умерла мать Фицджеральда. Он хотел было съездить на похороны в Вашингтон, но осилить путешествие не смог бы. Так же и с Зельдой: все лето в Эшвилле он находился в полумиле от нее, но навестить смог всего шесть раз. Между ними все еще проскальзывали ласковые слова, и большая часть их писем была наполнена любовью или, по крайней мере, следами любви, но Зельда все чаще проваливалась в свои фантазии и повсюду носила Библию. Скотт унаследовал от матери двадцать шесть тысяч долларов наличными в ценных бумагах, но все же это было меньше, чем он надеялся. Он рассчитывал использовать часть денег, чтобы расплатиться с кредиторами и устроить пару-тройку месяцев отдыха. В конце концов он признался Перкинсу: «У меня уже нет тех жизненных сил, что были еще пять лет назад». Все, что ему удалось написать за лето, – это один рассказ и две статьи для «Esquire».