Денег на всё вместе катастрофически не хватает. Но добрый волшебник Витте знакомит его с перспективным финансистом Адольфом Ротштейном, который на щелчок пальцев открывает кредит в Петербургском международном банке под залог всего движимого и недвижимого имущества Саввы. Как только кредит перекочевал на счета подрядчиков и поставщиков, мышеловка с треском захлопнулась. Правление банка приняло решение в одностороннем порядке расторгнуть все сделки с клиентом: закрыло кредит, потребовало безотлагательного возвращения ссуды. Мамонтов был уверен, что перед ним будут соблюдены все обязательства по обещанной государственной концессии. Но и здесь ситуация по чьему-то велению развернулась к купцу задом: правительство неожиданно отозвало концессию на строительство. Это был уже крах.

Комиссию, присланную товарищем государственного контролера сенатора Иващенкова, возглавлял инженер Шульц. Савва Иванович знал – это человек Витте, его борзая. Обнаружить запрещенные государством финансовые выкрутасы бухгалтерии Мамонтова было очень несложно. Савва Иванович, почитая Витте за человека близкого, трудящегося ради блага Отечества, от министра их не скрывал. Да и как скроешь, если большая часть была сделана как раз по прямому совету Сергея Юльевича и его друга – Ротштейна. В сентябре 1899 года он был арестован. Сумму залога стремительно подняли до заоблачных 5 миллионов, чтобы не выпустить промышленника на свободу, ведь он успел бы спасти капитал. Пока его держали в заключении, предприятия и недвижимость распродали за бесценок люди Витте.

Савва Иванович понимал: если его и выпустят из тюрьмы, то только нищим. Так оно и случилось. В июле 1900 года суд признал Мамонтова невиновным, но было уже поздно. Бывший миллионер поселился у дочери Александры и жил на скромные доходы от гончарной мастерской, перенесенной в Москву из Абрамцева. Птица-судьба грохнулась оземь с высоты заоблачной – косточек не собрать. Был всем нужен, государству, народу, стал нужен одному себе. И то не очень. Ни денег, ни чинов, крыша над головой и та не собственная, дочери.

Сразу после Рождества к бревенчатому скромному домику Мамонтова завернул ладный возок, и импозантный флигель-адъютант, передав пакет с личным вензелем императора, козырнул и растворился в снежной пелене, оставив удивленного Савву в полном смятении чувств, усилившемся после вскрытия конверта:

«Должность товарища министра финансов… Личная отчетность – только перед его императорским величеством… Отставка – только по его распоряжению. Обязанности – ревизия расходной части государственного бюджета…» – фактически ему предлагалось ревизовать деятельность человека, который сломал его жизнь, ограбил и упрятал за решетку. В эту ночь Савва не сомкнул глаз, а поутру уже был на новой службе, где ошарашенные подчиненные Витте пожимали плечами и испуганно косились на нового начальника. Точнее, на двух – вторым, прибывшим в этот день на ту же службу с тем же, что и у Мамонтова, статусом и поручением, был Сергей Федорович Шарапов.

Первые дни на новом месте прошли вхолостую. Сергей Юльевич, сославшись больным, отсутствовал, а его люди заняли в министерстве круговую оборону и откровенно саботировали любые попытки хотя бы ознакомиться с делами. Поэтому встречу царя с купечеством Савва Иванович решил использовать на полную катушку – и умных людей послушать, и вечный русский вопрос задать: «Что делать?»

Точно с таким же вопросом на лицах в зале собиралось купеческое сословие. Четверть века оно ждало, требовало решительных реформ, а когда они были объявлены императором – оробело и задумалось. С одной стороны, веротерпимость, равенство религий и свобода вероисповедания для них, в большинстве своем выходцев из старообрядцев, полностью отвечает вековым чаяниям, а с другой – восьмичасовой рабочий день, равная оплата женского и мужского труда, запрет на труд детей, обязательное страхование от несчастного случая – хоть и преследовали благие цели, но били наотмашь по купеческому кошельку, что было весьма болезненно, особенно сейчас, когда надвигающийся кризис уже вовсю проявлял своё ретивое нутро – падал спрос на традиционные промыслы, лихорадило биржу, почти в два раза упали заказы на перевозки и подвижной состав. К этой тревоге примешивался вполне обоснованный скептицизм: «А что вообще видит царь из своего дворца? Какое представление он имеет о реальных нуждах и проблемах мануфактур и торговых домов? Что он ждет от купечества, кроме выражения верноподданнических чувств?»

Постепенно зал заполнялся. Савва Иванович уже успел обняться-поздороваться с добрым другом и тезкой – Морозовым, церемонно раскланялся с подвижным, как ртуть, Гучковым, переглянулся со всем семейством Рябушинских и ощутил непередаваемое чувство удовлетворения, ловя на себе удивленно-испуганные взгляды, как будто встреченные увидали ожившего покойника. «Не дождётесь!» – с нескрываемым злорадством подумал Савва и уже собирался с гордо поднятой головой прошествовать на свое место, как зал встал и взорвался оглушительными аплодисментами. Мамонтов обернулся и увидел стоящего у трибуны маленького неприметного человека в полувоенном френче английского покроя, без всяких орденов, лент и других аксессуаров, привычных по многочисленным портретам самодержца. Впрочем, было в этой строгой скромности своё очарование, моментально оцененное потомственными аскетами-старообрядцами, поэтому приветствовали монарха искренне и без какого-либо сарказма.

Император терпеливо подождал минуту, затем поднял руку и покачал головой. Аплодисменты не прекращались. Тогда он достал из кармана галифе часы и выразительно показал пальцем на циферблат, давая понять, что времени у него не так уж и много. Зал понемногу притих, и император, смешливо оглянув первые ряды, притворно удивленным голосом спросил:

– Я понимаю, что помещение Большого театра располагает к шумному проявлению чувств, но я еще не спел и не станцевал, с чего такие овации?

Общество оценило непритязательную шутку, грохнуло хохотом и снова разразилось рукоплесканиями. Монарх уже не стал ждать окончания, быстрым шагом взошел на трибуну и начал… Начал совсем не так, как ждало большинство присутствующих.

– В Священном Писании есть рассказ о праведном Лоте, жившем в городе Содом. Благочестивый и боголюбивый, Лот был ангелами света удостоен права покинуть город, подлежавший наказанию за грехи его жителей. «И как он медлил, то мужи те, Ангелы, по милости к нему Господней, взяли за руку его и жену его и двух дочерей его, и вывели его, и поставили его вне города». Лот и его близкие получили также совет не оглядываться назад, но «жена же Лотова оглянулась позади него и стала соляным столбом». Историю эту можно понимать по-разному, но для нас, думается, важнее всего уяснить простую истину: нельзя идти вперед с повернутой назад головой – прошлое, как омут, может погубить. Настоящее, хотя и связано всегда с прошлым, часто должно отказываться от него во имя будущего. Иначе – соляной столб.

Собравшиеся притихли, пытаясь понять, что означает сия аллегория, кто в богоспасаемом Отечестве – Лот, а кто – его непослушная жена.

– Сегодня мы будем говорить о проблемах, не оглядываясь на прошлое, не мусоля былые заслуги и не пытаясь спрятаться от настоящего, – продолжал император. – Настоящее тревожит, будущее пугает. Вся мировая экономика сваливается в кризис[120]. Где-то он пока проходит мирно, а где-то, как в Китае, гремят пушки. Кризис – это всегда слом привычной старой жизни, закрытые заводы, потерянные контракты, безработица и банкротства. Но в том же Китае слово «кризис» изображается двумя иероглифами, где первый – это «опасность», а второй обозначает «возможность». Таким образом, говоря сегодня про опасность, мы всё время будем помнить о возможностях, а расхваливая возможности, не забудем об опасностях.