— И стало оно, товарищ художник, действительно поворотным в делах нашего цеха, — заключил Алексей Петрович.

— Все великое просто! — подтвердил Токарев и раскрыл блокнот. — Позвольте, я зарисую, если это не военная тайна. Я быстро, не задержу… может быть, когда-нибудь напишу картину… взгляните, как располагаются цветные пятна… какое сочетание красок.

— Великое, говорите, — в раздумье проговорил Алексей Петрович. — А находились товарищи — не верили… и не просто так себе захожалые люди… сам начальник сборки. Недавно сняли его. — Мастер хотел было рассказать всю историю с приспособлением, но только махнул рукой. — Да ладно, вы его все равно не знаете!

— К сожалению, знаю, — сказал Токарев, нахмурившись, — приходилось встречаться.

— Жизнь большая — с кем не повстречаешься! — согласился Алексей Петрович.

Подошел Николай и, заглядывая в блокнот художника, обрадовался:

— Уже работаете?

Он сам провел Анатолия Владимировича по цеху, познакомил с передовыми сборщиками, назвал среди других работницу Егорову. То, что Николай рассказал о ней, заинтересовало художника. Муж погиб на фронте в первые дни, она осталась с двумя детьми, жила трудно, а работала не жалуясь.

— Вы непременно сделайте ее портрет, — посоветовал Николай. — Сегодня же и зайдите к ней.

Анатолий Владимирович почувствовал, что начальника сборки интересовало в этой женщине что-то еще, что он не сказал всего, только улыбнулся, о чем-то подумав, и посоветовал:

— Вы ее запросто Фаней зовите… так лучше.

Художник осмотрелся, словно хотел надолго запомнить невзрачный кабинет начальника сборки, подумал с сомнением, что предыдущий начальник мог восседать в такой пристройке за убогим столом, отметил про себя, что на потертом диване лежит скатанное солдатское одеяло и подушка, и спросил:

— Здесь ночуете?

— Не всегда, конечно… случается и домой забегать.

Художник не заметил смущенной улыбки Николая, вздохнул и стал собираться. Николай вышел проводить его.

Токарев снова остановился неподалеку от поворотного приспособления, стараясь угадать среди подростков знакомую девчушку с косичками.

— Неужели это всерьез? — неожиданно спросил он.

— Еще бы! Нехитрое дело, а всех заставило быстрее поворачиваться. Знаете, новая техника моментально вскрывает недостатки в организации труда…

— Я не о том, — виновато проговорил Анатолий Владимирович. — Дети… неужели это серьезно? Неужели это наши рабочие? Неужели это они работают на фронт?

— Вполне серьезно! — ответил Николай. — А вообще-то, я вас понимаю. Но что поделаешь… война! Был тут у нас один академик, человек вашего возраста, специалист по электросварке, так он называл этих ребятишек «механизированным детским садом».

— Светлые косички видите? — спросил художник. — Эта девчушка себя профессором называет. А сколько она классов окончила?

Почувствовав горечь в словах Токарева, Николай ответил:

— Это верно… она из пятого класса ушла. Сказала матери: «Теперь война, некогда учиться», — и пошла к нам на завод. Через три месяца сварщиком стала. Что же делать? Будет время — доучится. Многие из нас такую школу проходили…

Когда Токарев собрался уже выходить из цеха, его остановил Алексей Петрович.

— У меня два слова, товарищ художник… Не хотел я вам тогда говорить насчет картины… Вам краски понравились, беретики разного цвета у девчат… Красиво, конечно, только вы пока не рисуйте свою картину. Правды в ней не будет. Не беритесь вы за нее, пока всего не увидите… Вот хотя бы сюда гляньте. — Он указал в темный угол цеха, где на каком-то дощатом помосте, у чугунной печи, слабо мерцавшей красным пятном, кто-то спал, свернувшись клубком. — Это из моих сборщиков паренек. Филькой зовут. У меня квартирует. Гнал его, проклятого, домой, а он говорит: «Все на военном положении, а я что — хуже?» Посплю, говорит, чуток — и снова на узел. Притомился, уснул. Известно, плечи-то не богатырские… А сколько теперь на этих ребячьих плечах лежит! — Алексей Петрович помолчал. — Подольше к нам походите, а потом и рисуйте, правильное сочетание красок получится… Вы, кажется, к Егоровой собрались? Тоже дело… Извините, что задержал.

— Спасибо! — Токарев крепко пожал руку мастеру и улыбнулся. Давние морщинки собрались, живыми узелками стянулись у его добрых глаз, таких выразительных на продолговатом худом лице.

Прежде чем уйти, Токарев еще раз посмотрел на поворотное приспособление, не удержался и вынул блокнот.

Когда он проходил мимо чугунной печи, Филька уже проснулся. С таинственным видом он что-то рассказывал окружившим его ребятам.

Взгляд художника потеплел.

Долго шел Анатолий Владимирович по Горнозаводской улице, разыскивая дом сталевара Егорова, прислушивался к реву моторов: по дорогам рабочей окраины шли на обкатку танки.

Появился он перед окнами егоровского дома в такую минуту, когда хозяйка меньше всего ждала гостей. И без того много было хлопот. Оказывается, мальчишки позабыли выкупить хлеб, а был уже вечер, и Фаня боялась, что талоны пропадут. Она дала подзатыльник старшему и отправила в магазин, младшему сунула кусочек сахару и усадила на подоконник, а сама принялась чистить картофель.

— Мама! — крикнул Борька с подоконника. — А к нам дедушка идет. Высокий.

Фаня сидела на корточках перед чугунком. Быстро поднявшись и отряхнув подол, она разроняла картофельную шелуху, перешагнула через нее и бросилась к окну. На крыльцо поднимался высокий, сгорбившийся старик в шляпе и с палкой. Фаня услышала, как он постучал в дверь набалдашником палки, и побежала открывать.

Гость вошел в комнату, снял шляпу и, надевая ее на палку, спросил:

— Извините меня. Вы товарищ Егорова?

— Я, — ответила Фаня, отступая и следя за руками старика.

— Очень хорошо, — сказал гость, улыбаясь. — Только вы не смотрите на меня так. Разве я похож на недоброго вестника? Моя фамилия Токарев. Есть такой художник. Может, слышали? Я хочу написать ваш портрет.

Не зная что сказать, Фаня молчала.

— Товарищ Леонов посоветовал, — пояснил Анатолий Владимирович. — Вы, я думаю, возражать не станете? Это не очень много времени отнимет. Я мог бы даже у вас поработать, чтобы вам не ходить в мастерскую. У вас ведь малыши, кажется? Это ваш младший? Какой белокурый!..

— Не нужно мне портретов, — промолвила Фаня. — Да и платить нечем, по правде говоря. Так что…

— Вы меня не поняли, Фаня… Разрешите называть вас так? Меня направил заводский комитет написать портрет стахановки. Так что платить будете не вы, к вашему счастью. Да и висеть он будет не у вас в доме. Тоже, может быть, к вашему счастью.

Художник хотел развеселить Фаню, но она не улыбнулась и растерялась еще больше. Фаня никак не могла представить себе, что ее портрет может висеть в клубе завода. Она недоверчиво взглянула на Токарева. Это все Леонов, он подослал художника. Должно быть, хочет утешить. Но этим ее не утешишь.

— Я совсем и не стахановка, — сказала она. — Мне до передовых очень еще далеко. Вот эти мешают, за подол держатся.

Фаня указала на