Борьку, который с любопытством разглядывал палку художника.

Анатолий Владимирович все еще стоял у порога. Фаня пододвинула табурет, извинилась, что не предложила раньше. Но он отказался сесть и чуть встревоженно спросил:

— Но ведь Егорова это вы? Начальник цеха не стал бы, я думаю, советовать… Я завтра, конечно, все выясню. А сегодня вы все-таки разрешите набросочек сделать.

Фаня покраснела, чувствуя, что получилось как-то не очень гостеприимно, и еще раз пододвинула табурет. Анатолий Владимирович сел, вытащил блокнот и карандаш.

— Вы, пожалуйста, занимайтесь своим делом, — сказал он Фане, — и не обращайте на меня никакого внимания. Вы, кажется, картошку чистили? Вот и продолжайте. Я не долго. Беглый набросочек. Примериться… Такая уж привычка, знаете.

— Как же это? — смущенно спросила Фаня.

— Ничего, ничего. Вот когда я к вам в гости приду, тогда другое дело. В уголке на табуретке сидеть не стану, поближе к столу подвинусь.

Все еще испытывая неловкость, Фаня подошла к Борьке, чтобы причесать его, но Анатолий Владимирович остановил.

— Малыша-то вы не тревожьте. Я с ним поговорю. Чтобы не скучно было. А вы — к чугунку своему, пожалуйста. Вот, правильно. Как же тебя зовут, малышок?

— Борей.

— А кто у вас еще есть?

— Еще Левка… А вы что рисуете? Маму? А вы наш дедушка?

— Нет. Я ничей дедушка. А где же Левка? — спросил Анатолий Владимирович, делая набросок и уже начиная увлекаться.

Он взглядывал на Фаню и видел только ее. А разговаривая с Борькой, не очень прислушивался к его ответам.

— За хлебом пошел.

— Кто? — спросил Анатолий Владимирович.

— Да Левка же!

— Ах, вот ты о чем! Хорошие вы ребята. За хлебом надо ходить. Надо помогать маме, надо, надо, непременно надо…

Фаня давно перечистила картошку, но боялась подняться от чугунка, чтобы не помешать художнику. Услышав, о чем он говорил с сыном, тихо сказала:

— Помощники. Вот уж скоро час, как отправился. А до сих пор нету. Пора бы прийти.

Токарев вздрогнул и поднял голову, глядя на Борьку:

— А? Ты что сказал?

Фаня улыбнулась и поднялась.

— Это я. Помощника своего ругаю. Старшего. Запропастился сын…

Анатолий Владимирович посмотрел на нее.

— Как вы хорошо улыбнулись! Хорошая улыбка, русская, все бы полотно осветила.

— Рыжая я, — виновато проговорила Фаня.

— Глупости. Чудесный цвет! — Он снова взялся за карандаш.

— Мне в кухню надо. Чугунок поставить на плиту, — робко произнесла Фаня и вышла.

Когда она вернулась, художник сидел на прежнем месте, уткнувшись в блокнот, и разговаривал с Борькой. Фаня стала прибирать в комнате. Анатолий Владимирович следил за нею и схватывал какие-то новые движения, новые живые черточки в лице.

Встряхнув скатерть и снова разостлав ее, Фаня остановилась у стола, вздохнула.

— Делайте, делайте свое!

— Да уж все дела переделаны. А посланца моего-что-то нету. Хоть беги за ним. Стемнело ведь.

Только теперь Токарев почувствовал в голосе Фани тревогу. И вполне искренне посоветовал:

— Так и бегите.

— Побежишь тут! — призналась она. — С Борькой бы можно было… Да ведь картошка в чугунке.

Анатолий Владимирович поднялся и сказал укоризненно.

— Что же вы стесняетесь? Бегите. А мы с Борей побудем. Ты любишь рисовать, малышок?

— Люблю.

— А как же картошка? — проговорила Фаня. — Снять надо.

— Нет ничего проще. Не на Олимпе живем. Картошку, слава богу, каждый день варим. Бегите.

Набрасывая на голову платок, Фаня сказала сынишке:

— Я скоро, ты поиграй с дядей.

— С дядей. Что вы! Он меня уже целый час дедушкой называет.

Оставшись вдвоем с Борькой, Анатолий Владимирович подвинулся ближе к окну, перевернул листок блокнота и несколькими движениями нарисовал зайца. Заяц понравился Борьке. Он просил нарисовать рядом с ним мишку. Анатолий Владимирович сказал, что зайчик испугается медведя. Лучше не пугать его, а подарить ему морковку. Большая, должно быть, очень вкусная морковка неожиданно появилась в заячьих лапах. Борька сразу же вспомнил, что за цветочным горшком, тут где-то рядом, еще с самого утра запрятал от брата огрызок морковки. Он неловко повернулся и опрокинул горшок с геранью. Горшок упал на пол и разбился. Борька испугался и заплакал, бросившись на руки к Анатолию Владимировичу.

— Это нам тетя Надя принесла, — говорил он сквозь слезы. — Мы свои продали… Мама бить будет…

— Не плачь, не плачь, — успокаивал Анатолий Владимирович. — Не побьет.

— Я спать хочу, — хныкал Борька.

— И прекрасно. Давно пара. Баю-баю, баю-бай…

Анатолий Владимирович стал ходить по комнате. Он пел все тише и тише, искоса поглядывая на малыша — не закрыл ли тот глаза, не спит ли? Закрыл… Ресницы не дрожали, дыхание стало ровным, Анатолий Владимирович умолк.

— Картошка сварилась, — пробормотал Борька сквозь сон.

И Токарев снова запел:

— Баю-баюшки-баю…

Он ходил по комнате, пел, а сам все думал о чугунке с картошкой, подошел к двери, легонько приоткрыл ее ногой; дверь заскрипела, Анатолий Владимирович запел чуть-чуть громче и боком прошел в кухню.

Дрова в печурке потухли давно — даже угольков не было видно под золою. Из-под крышки чугунка еще шел пар, тот особенный пар, по которому нетрудно догадаться, что картошка хорошо уварилась.

Анатолий Владимирович вернулся в комнату, наклонился над кроватью, чтобы положить Борьку, но сделал это неловко, — мальчик зашевелился, и снова пришлось ходить с ним из угла в угол.

Руки художника давно устали. Он решил присесть на табуретку у окна и опереться спиною о стол. Ногою пододвинул табурет к столу и тихонько сел, почувствовав радость, которой давно не испытывал — необъяснимую радость покоя. Теперь он и сам мог закрыть глаза и задуматься. Он забылся на какое-то мгновение и тут же вздрогнул от неожиданно громких голосов.

— Это что же такое? — удивилась Фаня, закрывая дверь.

Анатолий Владимирович встал поспешно и проговорил:

— Не пугайтесь. Ему хорошо.

— Да не про него, про вас я, — сказала Фаня, принимая Борьку из рук Анатолия Владимировича. — Вы уж нас простите, товарищ художник. Спасибо вам такое, что и не выскажешь.

Она положила Борьку на кровать, приказала старшему притащить чугунок, зажгла коптилку и, увидев на полу разбитый цветочный горшок, с недоумением отступила.

— Кто же это?

— Извините меня, — сказал Анатолий Владимирович, — моя вина, зацепил нечаянно.

— Ничего, ничего, это я так. Думала, что Борька. Сейчас приберем.

Художник надел шляпу и взял палку.

— А ужинать с нами? — нерешительно предложила Фаня.

Токарев извинился и попросил разрешения прийти завтра с этюдником и тут же пояснил, что этюдник — это ящик с красками.

— Только и всего. Я, значит, один буду. А пока до свидания.

Выйдя за калитку, Анатолий Владимирович оглянулся. Он посмотрел на бревенчатый домик с двумя неяркими окнами, на покосившееся в полумраке крылечко, словно бы видел все