Наши гости не узнают нас на этих фото, и нам самим странно видеть себя, словно бы смотрящих на нас со столетней дистанции.

Примечательный эпизод произошел однажды со мной в Мюнхене. Я поехала по какой-то надобности на велосипеде и попала под дождь. Решив переждать непогоду под крышей, я припарковалась у знакомого мне антикварного магазина. Он оказался закрыт. Но у входа, где обычно выставлялась букинистическая продукция, я заметила лежащую на асфальте, видимо, оброненную открытку с изображением ярких синих колокольчиков – давно привлекавших меня альпийских цветов горечавки на фоне гор (см. ил. 83, вкладка). Я подняла мокрую карточку и поставила на бортик под окном. По приезде домой я рассказала об этой находке Игорю, и он предложил мне спасти открытку, потому что дождь продолжался. Мы доехали до магазина и подняли ее, уже совершенно промокшую, как тряпочку. Мы высушили открытку, которая теперь стоит на полочке у нас дома, радует меня интенсивным синим цветом лепестков и осознанием того, что я спасла старинную открытку от неминуемой гибели под дождем и щеткой дворника. Еще одна любопытная история, еще одно спасение!

* * *

Читатель мог заметить, что радость спасения следов прошлого пронизывает эту главу, а слова «спасение», «спасти», «спасено» – ее ключевые понятия. Не знаю, имеет ли ностальгия гендерную окраску. Оглядываясь назад, я с нежностью вспоминаю не только детство и юность, наполненные дорогими людьми и милыми вещами. К прошлому – надеюсь, все же обратимому – относятся и приключения на блошином рынке. Поставив задачу взглянуть на рынок подержанных вещей и населяющих его людей под гендерным углом зрения, я не рискну делать широкие обобщения. Потому что блошиный рынок не поддается полярному разграничению на «мужское» и «женское», как, впрочем, и все остальное в человеческой жизни.

Деление товаров и стратегий поведения на «мужские» и «женские» весьма условно. Представляя собой специфическую социальную нишу, блошиный рынок подобен перманентному карнавалу. Он разрешает «переодеваться» в чужой наряд. Он позволяет заниматься делом, считающимся уделом другого пола. Мужчины торгуют здесь элементами для починки сломанных кукол и сами починяют их, торгуют парфюмом и женскими украшениями. Женщины сплошь да рядом бойко хозяйничают за прилавками, торгуют «мужскими» товарами и используют мужчин в качестве подсобных рабочих.

Пожалуй, женщин не встретишь ранним утром в пивном саду блошиного рынка в компании мужчин – профессиональных торговцев, которые затем дружной толпой отправляются за добычей на столах несведущих продавцов-любителей. Другие недопустимые для женщины поступки на рынке подержанных товаров трудно себе представить.

Однако разоблачать гендерную поляризацию, которая тем не менее присутствует и на блошином рынке, бессмысленно, поскольку она, будучи конструкцией в наших головах, создает весьма влиятельную реальность, которая воспринимается как объективная данность, действительно существующая независимо от нас, вне нас. И не учитывать ее – значит не увидеть блошиный рынок в его настоящем многообразии и сложности.

Часть VI. Русский след на блошином рынке (И. Нарский)

Расставаясь с семьями, которым некогда принадлежали, предметы теряли свою особость, свою историю. В обезличенной куче лома исчезали семейные напутствия, передававшиеся с кольцом прабабки от матери дочери или невестке, воспоминания о последних беззаботных довоенных именинах, что навевало подаренное мужем золотое колечко, истории о подвигах прадедов в минувших войнах, рассказанные их орденами. Отторгнутый от своих хозяев, золотой лом был свободен от человеческой памяти.

Елена Осокина[531]

ГЛАВА 1. БАРАХОЛКА ПО-РУССКИ

Какая устрашающая трагедия лежит за этим!

Эллис Ашмид-Бартлетт[532]

Блошиный рынок в России: отражение исторических травм

В неоконченном романе Курцио Малапарте «Бал в Кремле» среди впечатлений автора о советской столице и элите, вынесенных из поездки в СССР в мае 1929 года, есть описание Смоленского блошиного рынка в Москве[533]. Созданный в последней четверти XIX столетия, этот рынок, в отличие от знаменитого Сухаревского толкучего рынка, отчасти действовал как антикварный и поэтому привлекал коллекционеров в качестве клиентов. Вспоминая четверть века спустя о посещении Смоленского рынка, итальянский писатель оставил яркую зарисовку, важную для введения в эту главу:

Вдруг на углу, под большим зеленым деревом, я заметил еще молодую, красивую женщину в выцветшей помятой форме Красного Креста. Она стояла, неподвижная и суровая: держа руки перед собой, словно благочестивая Вероника, она показывала женские трусы из белого шелка с кружевной оборкой и пожелтевшими лентами. Увидев ее, я покраснел. Я не мог отвести глаз от этой Вероники, от шелковых трусов, висевших на тощих смуглых руках, как на железных крюках[534].

Советская Вероника, выставляющая напоказ, вместо плата с нерукотворным образом Иисуса Христа, собственные ношеные трусы, может прочитываться как символ толкучки революционной и нэповской России или барахолки сталинского СССР. Советского рынка подержанных вещей как воплощения нищеты, унижения и борьбы за существование.

* * *

Немецкий путешественник по Российской империи Иоганн Георг Коль еще в первой половине XIX века отмечал значительно бóльшую роль толкучих рынков в России по сравнению с Европой. Он остроумно объяснял их популярность интенсивной миграцией населения, включая чиновников, и недостаточным качеством вещей. Оба обстоятельства, по мнению автора травелога, выносят на рынок значительную массу ненужных вещей, привлекающих преимущественно неевропеизированные низшие слои населения, «серую длинноволосую породу людей»[535].

Рынок для бедных не отменял интереса к нему коллекционеров – в том числе из представителей привилегированных и финансово состоятельных слоев, заинтересовавшихся во второй половине XIX века русской стариной. В воспоминаниях собирателей рубежа веков встречаются, например, такие восторженные описания толкучек:

Нет ничего пленительнее, как в чужом городе бродить по рынкам, толкучкам, «развалам», заглядывая в лавки и лавчонки местных торговцев «старьем». Чего, чего только не увидишь тут! Здесь и музыкальные инструменты, и иконы, и поломанная старинная мебель, и граммофоны, и игрушки, и оружие, и медь, и стекло, и бисер. И кости мамонта. Кругом галдят, шумят, зазывают, и через час толкотни по такому развалу на каком-нибудь «Магистратском дворе» вы и сами не успели заметить, как стали собственником чудесной старинной иконы новгородских писем, превосходной, украшенной гравюрами какого-нибудь Чесского или Галактионова, редкой книги, увесистого медного шандала с елизаветинским орлом, прелестного, вышитого бисером николаевского альбома или пылающей яркими красками чашки поповского фарфора[536].

Другой немец, историк Карл Шлёгель, превративший опыт своих многолетних путешествий по России в важный инструмент ремесла историка, почти через два века после путешествия Коля по Российской империи пришел к сходному с предшественником выводу, подняв его до уровня обобщения трагических уроков ХХ столетия: «Пожалуй, можно констатировать: каждый большой кризис, переворот, конец эпохи находит отражение на базарах, которые торгуют осколками погибшего мира»[537]. Не случайно автор книги «Советский век: Археология погибшего мира» начинает панораму погибшей советской цивилизации с эссе о блошиных рынках в Москве и Санкт-Петербурге – Петрограде в начальном революционном извержении и на остывающей лаве советской истории.

* * *

Первая мировая война, революция, Гражданская война и массовый голод вызвали в 1914–1922 годах небывалые волны миграции, захватившие широкие слои населения. Забурлили потоки беженцев и армий (включая тыловые гарнизоны и контингенты военнопленных). Закипело движение населения между городом и деревней, включая мешочничество и бегство сначала из крупных городов в более сытую сельскую местность, а затем и из деревни в город ради спасения от голодной смерти. Тектонические толчки Гражданской войны и последовавшего голода начала 1920-х годов вызвали перемещения горожан и особенно крестьян в поисках урожайных, «сытых земель». Террор против представителей старого общества породил бегство или изгнание элиты из страны[538]. Все это и выбросило на рынок огромное количество вещей, то и дело менявших владельцев. В годы Гражданской войны Петроград превратился, по мнению Карла Шлёгеля, в самый большой антикварный рынок европейского искусства, произведения которого можно было приобрести за мешок муки[539].

Дефицит продуктов питания и предметов первой необходимости, карточная система и преследование представителей бывших имущих групп, развал денежного хозяйства