Я нахмурился.

— Да нет, не беспокойся, ничего страшного, я вполне могу [вздох] работать.

— Это хорошо.

— Блэки, а что за шум был сегодня ночью? Я раза два просыпалась, видела огни. Мейбл отправила всех работать ночью?

— Ничего особенного. Просто не подходи к траншее, пока мы ее не засыплем. Ночью у нас были неприятности.

— А что? Тут так чудесно…

— Это приказ.

— Ой. Слушаюсь, сэр.

Она, конечно, удивилась, но вопросов больше не задавала. А я пошел к Мейбл готовиться в обратный путь.

Я сохранил этот перстень.

Нет, я не стал снимать его.

Я продолжаю его носить.

Вот уже много лет.

Он и сейчас у меня на пальце.

И часто, почти так же часто, как ту зиму в Тибете, я вспоминаю октябрь, горы на канадской границе, где солнце поет гимны переменам, где ныне не смеют ступать ангелы[31], где и сегодня по-прежнему веют ветры, деревья по весне одеваются зеленой листвой и грохочет горный поток.

Можно ли описать тьму, царящую в Медной клети? Она слишком всеобъемлюща для слов. И в этой тьме он двигался, пока не остановился в одной из камер, где механические руки опустили его в глицериновый гроб и крышка упала, как перышко на кучу других перьев. О, эта тьма. Может быть, какое-то представление о ней даст отсутствие слов. Может быть, получится дать представление о ней, сказав, что, когда раздались голоса, кроме них, не было ничего:

— Эй!

— …а-а-а-а-а-а…

— Эй! Как тебя кличут, дружище?

— Да он еще не проснулся.

— Заткнись! Эй! Хватит хрюкать, скажи что-нибудь!

— …а-а-а-а… что?..

— Ага, похоже, очухался.

— …кто… вы?..

— Я — Коршун, хрюкало. А там…

— А я — Хряк. Коршун хочет знать, за что тебя.

— Я… Меня зовут…

— Давай-давай, молодец, парень. Выдай Коршуну все, что он хочет знать. Коршун всегда получает что хочет.

— Во-во. Скажи ему, Коршун, пущай выкладывает.

— …Кейдж. Джейсон Кейдж.

— Так кому ты встал поперек дороги, Кейдж, что тебя засунули сюда с такими, как мы?

— Я… послушайте… оставьте меня в покое!

— Нет!

— Я не… я хочу одного: чтоб меня оставили…

— Ах так! Ну тогда попросим Хряка изобразить! Ты, парень, совсем чокнешься, когда послушаешь. Ну-ка, Хряк, изобрази! Постарайся для новенького!

— Алю-глю-глю-глю-гле-гле-гле-гле! Уауауауауауауауауауауауау! Бада-бада-бада-бада-бада-бада-бада-бада! Алю-глю-глю-глю-глю-глю-глю!

— Хватит!..

— Нет, в покое тебя не оставят, мистер Джейсон Кейдж. Со мной тут целый год никого, кроме Хряка, не было, только с ним и болтали, больше не с кем. А ему, перед тем как сгрузить сюда, выжгли половину мозгов. Нет уж, в покое тебя не оставят! Говори со мной!

— Коршун хочет знать, за что тебя сюда.

— И ты расскажешь Коршуну, за что тебя упекли в Медную клеть. Ты слышал, мистер Еще-не-проснувшийся-Кейдж?

— (вдох)… (выдох)… наверное, вам сюда редко доставляют газеты.

— Не читал энтих газет даже и на воле. — (Смешок.)

— Заткнись, Хряк! Ну, давай! Трави, Кейдж!

— Я не хочу говорить о…

— Говори!

— Если расскажешь мне про себя, я расскажу тебе про меня. Надо, мистер Кейдж. Про Коршуна я уже слышал почти все. И про себя все рассказал. Пожалуйста, мистер Кейдж…

— Заткнись, Хряк. Кейдж, я сказал, говори!

— Ладно. Ладно. Но это… ужасно больно.

— Пускай будет больно, Кейдж.

— Не для того нас упекли в Медную клеть, чтобы мы радовались…

— Там снаружи целая планета. С какой вы планеты, Коршун?

— Планета называется Скалы, а город — Разлом, где улицы — трещины до расплавленных недр и лава кипит серой и смрадом.

— Ага, ага, ты рассказывал мне про Разлом, где зеленые и желтые дымки вьются меж балконами богатеев…

— Заткнись, Хряк. Продолжай, Кейдж.

— Не надо затыкаться, Хряк. Расскажите лучше о себе.

— Вы хотите знать, откуда я, мистер Кейдж?

— Он с планеты под названием Альба, Кейдж.

— Ага, Альба, верно, а город зовется Сумрак. Сумрак стоит в горах, там у нас во льду вырублены пещеры, а рассветы и закаты пылают огнем, и лед сверкает алмазами.

— Я это слышал, Хряк. Пусть говорит Кейдж.

— Я с планеты под названием… Земля.

— Земля?

— Замолкни, Хряк!

— Из города под названием Венеция. По крайнем мере, там я был, когда меня арестовали, судили и приговорили к заключению в Медной клети до конца дней. Венеция! Так океан входит в город, создавая улицы между великолепными палаццо и грязными трущобами, где меж домами натянуты веревки с бельем, где моторки останавливаются на базарной улице, а их палубы завалены капустой, помидорами, хурмой, мидиями, артишоками и омарами. Там гости, студенты-архитекторы, художники и банкиры прохаживаются по мощеной трапеции Пьяццы, гуляют меж розовых колонн Дворца дожей, спускаются к набережной и смотрят в узкие каналы, где между дворцом и старой тюрьмой перекинут мост Вздохов. Если студенты видят, что вы одиноко бредете между парком и морем, они подбегут, похлопают вас по спине, и позовут с собой, и потащат в вапоретто, который пыхтит по Гранд-каналу, и будут распевать и шутить с девушками, покуда я показываю Бруно здания, восхищавшие землян со времен Рёскина.[32] Затем бегут по аллее к «Менсе», по мосту Академии с его бурыми, замшелыми снизу досками, мимо винных погребков и по лестнице на верхний этаж, где надо стучать, чтобы кухарка открыла, а потом все едят и поют, а Бруно говорит, что так и надо, что не стоит грустить, потому что это Венеция…

— Эй, в чем дело, мистер Кейдж?

— Продолжай, Кейдж.