— Эй, Коршун, он опять замолчал!

— Кейдж! Слушай, Джейсон Кейдж, ты правда знаешь архитектуру Медной клети не хуже устройства тюрьмы как-ее-бишь? Ну же! Говори!

— Знаю. Я знаю их все. Я знаю план подземелий Зеркальной мечети в Иране. Я знаю расположение подвалов Музея Жизни на бете Центавра. Если б Дедал оставил после себя планы Лабиринта и я бы взглянул на них хоть раз, мне не понадобилась бы нить Ариадны…

— Так как насчет Медной клети, Кейдж? Как насчет нее? Можешь ли ты нас отсюда вытащить?

— Отсюда… из тройного сочленения… Здесь совсем близко… да, тоннели, по которым ходили рабочие, когда строили ее давным-давно. Однако… они замурованы. Выбраться? Разве я имею право выбраться? Я виновен. Сердце мое заковано в глухой панцирь вины. Я здесь, чтобы… страдать. Да! Если бы я и бежал, вина осталась бы тюрьмой для моего сердца.

— Ей-богу, Коршун, он чокнулся.

— Слушай, Кейдж. Есть ли способ попасть в тоннель оттуда, где мы сейчас, из тройного сочленения?

— Вы… вы хотите выйти? Но… но… я их убил. Я виновен. Я заслуживаю…

— Послушай, Кейдж!

— Мое преступление запятнало все планеты.

— Да бросьте вы, мистер Кейдж. Мы хотим отсюда выбраться.

— Говори, Кейдж. Говори, не молчи.

— Она была… она была прекрасна, как вода, как пламя, как туман…

— Говори про Медную клеть!

— Медная клеть? Да, Медная клеть… тюрьма… тюрьма, где три камеры сходятся возле рабочего тоннеля. Возможно, замковые камни… Да, они не зацементированы…

— Что ты там бормочешь, Кейдж? Рассказывай, чтобы я все увидел, ясно, как Венецию.

— Три эти камеры, в которых мы. Они сходятся к канализации, как три больших куска торта. Там, где торт разрезали, — стены…

— А канализационная труба там, где втыкают свечку, когда новорожденному год?

— Да. А камни, где сходятся стены, не сцементированы. Весят они примерно по триста фунтов.

— Триста фунтов? Коршун, одному тут не справиться.

— А вдвоем — вполне, Хряк.

— И каждый закрывает собой люк в рабочий тоннель, который вьется, и поворачивает, и выводит на камни снаружи…

— Хряк, ты станешь толкать со своей стороны, а я со своей.

— А как насчет него?

— Кейдж, мы сдвинем наш камень, а потом твой…

— Нет. Нет, я остаюсь.

— Коршун, крышка гроба открывается, время прогулки. Идем сдвинем этот камень.

— Кейдж, один ты свой камень не сдвинешь. Давай мы тебе поможем. Если мы уйдем, ты останешься здесь навсегда.

— Нет! Нет… Мое место здесь. Я должен остаться… Должен. У меня нет выбора. Я должен стать частью великой Медной башни, ее камнем, ее скальным фундаментом. Я слышу, я слышу вас… слышу, как скрежещет камень о камень. Вы сопите от натуги. Но он сдвигается. Да, я слышу, как он сдвигается со скрипом, как огромный водяной затвор в темнице дожа. Ага! У вас получилось! Хряк? Каким плутовством блистал ты на Альбе? А ты, Коршун, против кого ты столь яростно боролся на Скалах? Хряк?.. Коршун?.. Коршун?.. Хряк?.. Я вас не слышу! Вы… ушли? Хряк? Коршун?..

Можно ли описать безмолвие, царящее в Медной клети?

Теперь и оно было всеобъемлюще. Быть может, некое представление о нем даст отсутствие слов. Может быть, получится дать представление о ней, сказав, что, когда исчезли голоса, не осталось ничего.

I

— Подумать только! — Смит с верхней ступеньки приставной лестницы.

— Что там? — Джонс снизу.

А Римкин в отчаянии думал: вареная картошка! Господи, вареная картошка! Если натыкать зубочисток в вареную картофелину, сверху приладить еще одну, сделать руки, ноги, голову — вроде снеговика, это будет выглядеть точно как люди в скафандрах на Марсе.

— Вогнутые! — крикнул Смит сверху. — Знаешь эти старые религиозные картинки в витринах магазинчиков, которые следили за тобой глазами? Так и тут, вырезаны обратным рельефом.

— Вовсе не обратным! — крикнул Мак; он стоял рядом с Римкином. — Мне отсюда видно.

— Да нет, не все лицо, — отозвался Смит. — Глаза только. Потому они и казались странными, когда мы шли сюда через пустыню.

Мак, думал Римкин. Мак. Мак. Что особенного в этом человеке, кроме странной фамилии?

— Отсюда они красивые, — сказала Ходжес. — Целый год мы ломали голову, просто это куски красного камня или их кто-то обрабатывал. И вот оно тут, на Большом хребте. Ответ. Посмотрите. Это означает разум. Культуру. Развитую культуру по меньшей мере уровня древнегреческой. Вы понимаете, что промежутки между храмовыми колоннами ведут к совершенно новому направлению антропологии?

— У нас нет никаких свидетельств, что это именно храм, — проворчал Мак.

— Целый новый комплекс исследований! — продолжала Ходжес. — Мы все — сэры Артуры Эвансы, раскапывающие великую лестницу Кносса. Шлиманы, нашедшие сокровища Атрея.[35]

Не знаю, где кто из них, думал Римкин. Их голоса доносятся из окаймленных резиной решеток в моем шлеме. Все эти картофельные фигуры на шероховатой ржавчине. Вон про ту я думаю, что это Ходжес; солнце сверкает на лицевом щитке. Вполне может быть, что за пластиком нечто столь же гротескно-уродливое, как эти куполообразные головы на архитраве…

— Эй, Римкин, ты же лингвист! Порыскай кругом, может, попадутся какие-нибудь надписи!

— А?.. — Говоря это, он не слышал смеха, но знал, что они улыбаются под своими луковичными шлемами.

Джонс сказал:

— Мы на Марсе, а Римки все еще на другой планете. Смит, там у тебя не видно каких-нибудь каракулей?

— Ничего похожего. Слушай, как странно вырезан этот глаз!

— Что с ним?

Тут Джимми — Римкин всегда мог ее узнать, потому что скафандр Джимми был на полторы головы ниже остальных, — вскарабкалась по грубому каменному фундаменту, пересекла его великолепными «марсианскими прыжками», взметая красновато-коричневую пыль, и, достигнув дальнего угла, обернулась:

— Смотрите-ка!

Ее голос он узнавал всегда, несмотря на помехи и искажения (короткие волны, искажения страшные).

— Тут одна упала!

— Покажи! — крикнул Римкин. Пускай думают, что ему тоже интересно.

В наушниках снова зазвучал ее мягкий голос:

— Ее с места не сдвинуть. Сам иди сюда, Римки.