не пускающий в свои ряды чужаков без длинного шлейфа титулованных предков. И если уж рассматривать британскую историю с точки зрения борьбы за права и свободу, то последние были не завоеваны правящей элитой, а, наоборот, – отвоеваны у нее нетитулованной массой.

В целом Черчилля отличало стремление к героизации истории. Он сам признавал, что его «книга не претендует на соперничество с работами профессиональных историков». Он – художник масштабных полотен и приверженец крупных мазков, он отдает предпочтение батальным сценам и ярким краскам, пропуская их через призму своего интеллекта и воображения. «Я пишу о тех событиях в нашем прошлом, которые кажутся значительными мне, и делаю это как человек, имеющий некоторое знакомство с суровыми испытаниями последних десятилетий». В этой связи, как справедливо замечает Джон Лукач (1924–2019), Черчилль больше походил на «писателя, увлеченного историей, а не историка, увлеченного писательством», и его последнее сочинение следует рассматривать как «разновидность литературного романа». При этом тетралогия остается литературой выражения, а не анализа. Основное внимание в ней уделено тому, что произошло, а не тому, почему это произошло. Автора привлекает действие, а не мотивы, которые, как он сам прекрасно понимал из своей политической деятельности, могут быть ошибочны, поскольку, принимая решения, опираешься на усеченные, недостающие, а порой и неправильные исходные данные{451}.

Несмотря на перечисленные ограничения и недостатки, тетралогия, особенно первые два тома, представляет не только интересное чтение, но и вполне убедительное изложение идей автора по самому широкому кругу вопросов. Например, высказывание: «От высокого командования ожидается больше, нежели решимость отправлять своих людей на смерть», где Черчилль напоминает, что не только цель, но и средства ее достижения определяют эффективность полководца (да и вообще руководителя). Или следующее авторское замечание: «Современный диктатор, располагающий всевозможными ресурсами науки, способен легко увлекать общество в нужную ему сторону, разрушая представление о его целях и затуманивая память потоком ежедневных новостей, которые смущают умы своей извращенностью». Или гимническое восхваление культа борьбы. Особенно борьбы, в которой отстаиваются такие высшие ценности, как целостность и независимость страны: «Первейшее право людей – это право умирать и убивать посягающих на ту землю, на которой они живут, и наказывать с исключительной суровостью всех представителей собственного народа, которые погрели руки у чужого огня». Он слишком много боролся с тьмой, чтобы не понимать, что от исхода некоторых битв зависит будущее следующих поколений: жить ли им свободными или находиться в рабстве, вкушать ли плоды научно-технического прогресса или прозябать в болоте стагнации, наслаждаться ли процветанием или влачить жалкое существование. Еще один лейтмотив – знакомое по предыдущим работам убеждение, что командующий должен лично присутствовать на поле боя. На примере одного из самых кровопролитных сражений Гражданской войны в США – у реки Энтитем-Крик (17 сентября 1862 года) – он показывает командующего Потомакской армией Джорджа Макклеллана (1826–1885), который только проскакал вдоль фронта, а сражением руководил из штаба, то есть «отдавал приказы и предоставлял битве развиваться самой по себе», и лидеров конфедератов: бесстрашного Томаса Джексона (1824–1863), «дравшегося в строю наравне со своими солдатами», и талантливого Роберта Эдуарда Ли, «лично управлявшего маневрами, как это имели обыкновение делать Мальборо, Фридрих Великий и Наполеон». Другой темой является обыгрывание шекспировского тезиса, что «весь мир – театр. / В нем женщины, мужчины – все актеры». Помимо отдельных высказываний с аллюзией на шекспировские строки: «они покидали провинциальную сцену ради столичного театра» или «занавес упал между Британией и континентом», Черчилль показывает, что нередко решения принимаются не только исходя из практической целесообразности – свою роль также играют производимое впечатление и вовремя сделанный жест. Например, Уильям Питт-старший, который, по словам нашего героя, был «прирожденным актером», занимая пост казначея вооруженных сил, не стал согласно обычаю размещать государственные средства на своих личных счетах и получать за это комиссию, чем произвел на общественное мнение «поразительное впечатление». «Этим жестом, – сообщает Черчилль, – Питт обратил на себя внимание людей и удерживал его, как никакой государственный деятель до него». При этом, признавая важность публичности, внимание к жестам и театральному началу, Черчилль выступал против потери чувства меры, приводя в качестве антипримера Георга IV (1762–1830), «талант самовыражения которого часто тратился на аффектированные жесты»{452}.

Помимо частных вопросов, четырехтомное произведение также содержит мировоззренческие скрепы автора. В первую очередь это «распространение свободы и закона, защита прав личности, подчинение Государства фундаментальным и моральным установкам сознательного общества». «Я презираю тиранию в любом обличье и в любом месте, где бы и как бы она ни появилась», – сказал Черчилль Морису Эшли в апреле 1939 года. Незадолго до этого, в начале января, он дал интервью New Statesman and Nation, в котором среди прочего упомянул основные законодательные акты Британии: Великую хартию вольностей, Хабеас корпус и Петицию о праве. Без этих документов, заявил Черчилль, отдельный гражданин до сих пор зависел бы от «благосклонности официальной власти и оставался уязвим для слежки, а также предательства, в том числе в собственном доме». Это интервью совпало с периодом работы над описанием истории разработки, принятия и борьбы за эти документы. В то время как некоторые историки низводили Великую хартию вольностей до «длинного перечня привилегий дворянству за счет государства», решающего мелкие и чисто технические вопросы взаимоотношения монарха и баронов, Черчилль считал основной заслугой и ключевым посылом Хартии верховенство закона. Хартия устанавливала, что отныне закон должен соблюдаться всеми, в том числе сувереном: Rex non debet esse sub homine, sed sub Deo et lege[48]. Хартия стала «незыблемым свидетельством того, что власть Короны не абсолютна» и «король связан законом». «Иными словами, – объяснял Черчилль, – единоличное правление со всеми его скрытыми возможностями для угнетения и деспотии не должно допускаться»; «правительство должно означать нечто большее, чем самоуправство кого-либо, а закон должен стоять даже выше короля».

Одновременно с Хартией вольностей и прочими законодательными актами вторым важнейшим институтом, определившим, по мнению Черчилля, британское общество, стал парламент. Еще в годы Первой мировой войны, покидая зал заседаний Палаты общин, Черчилль сказал одному из своих коллег: «Посмотри на это небольшое помещение, оно разительно отличает нас и Германию. Благодаря ему мы кое-как достигнем успеха, в то время как выдающаяся эффективность немцев в условиях отсутствия парламента приведет Германию к окончательной катастрофе». Считая, что основная ценность парламента состоит в ограничении наряду с законами власти короля, Черчилль уделяет много места его становлению. Он показал, как развивался парламентский институт, который первоначально зародился как орган для обсуждений (от фр. parler – говорить), а со временем стал обретать дополнительные функции регулирования законодательства с расширением своей представительской платформы, чтобы в итоге предложить «вместо своевольного деспотизма короля» «негубительную анархию феодального сепаратизма, а систему сдержек и противовесов, которая позволяла согласовывать действия с монархией и препятствовала извращению сути королевской власти тираном или глупцом»{453}.

Признание важности институтов не мешало Черчиллю оставаться сторонником «доктрины индивидуализма», подразумевавшей, что массивная колесница истории приводится в движение исключительно великими представителями своих поколений. Из 102 глав, на которые разбит текст тетралогии, 29 названы в честь основных участников многовековой летописи. Произведение изобилует отсылками на превосходство индивидуального начала: «Мы видим, сколь многое зависит от личности монарха» или «власть великого человека создает порядок из бесконечных конфликтов и противоречий и как отсутствие таких людей оборачивается для страны безмерными страданиями». Как правило, упоминая ту или иную персону, Черчилль подчеркивает ее достижения вопреки общему ходу событий. Тем самым демонстрируется свобода выдающихся людей от условностей принятого фарватера развития общественных процессов. Они