действуют вопреки им, устанавливая свои правила и добиваясь результатов, недоступных обывателям. Черчилль показывает, как одна сильная личность способна менять направление истории, определять будущее современников, идти наперекор общественному мнению и достигать успехов, немыслимых и невозможных для большинства. При этом Черчилль, как политик, понимал, что, несмотря на все достижения, успехи и свершения, которые яркой вереницей тянутся за той или иной личностью, привлекая внимание современников и историков, сами творцы истории не могут похвастаться владением ситуации. «Победа, как правило, неуловима, – заметил наш герой во время одного из выступлений в Палате общин в 1941 году. – Случайности происходят. Ошибки допускаются. Порой правильные предпосылки приводят к просчетам, а неправильное представление – к верным выводам. Война слишком трудна, особенно для тех, кто принимает в ней участие или пытается ею управлять»{454}.

Черчилль вообще не обольщался насчет человеческой природы. Описывая, как во время раскопок в деревне Сванскомб, графство Кент, в 1935–1936 и 1955 году были обнаружены три фрагмента человеческого черепа (предположительно молодой женщины), и замечая, что биологи находят в найденных фрагментах важные отличия от строения черепа современного человека, он добавлял: «Нет никаких оснований полагать, что этот далекий палеолитический предок не был способен на все те преступления и глупости, которые во все времена ассоциировались с человеческим родом». При этом, описывая ужасы былых времен, Черчилль не пытается обелить свою эпоху. Наоборот, продолжая свои рассуждения из «Мальборо», он показывал, что современное общество, несмотря на рост образованности и научно-технический прогресс, уступает в части морали прошлым эпохам. В отличие от ушедших времен, отмечает автор, «в современных конфликтах и революциях епископов и архиепископов массово отправляли в концлагеря и убивали выстрелом в затылок». «Какое право имеем мы заявлять о превосходстве нашей цивилизации над обществом времен Генриха II?» – спрашивает Черчилль. Его вердикт нетерпим, мрачен и строг: «Мы все глубже погружаемся в варварство, потому что терпим это в силу моральной летаргии и прикрываем лоском научного комфорта». «Мир был бы лучше, если бы его населяли только животные», – заметил Черчилль своему другу Уолтеру Грабнеру, наблюдая за любимыми черными лебедями, один из которых пал жертвой лисицы. В последние годы жизни для нашего героя вообще были характерны мрачные настроения. Они распространялись как на его время («Я рад, что мне не суждено прожить жизнь снова, сегодня наблюдается ужасная деградация стандартов»), так и на его современников («Люди либо слишком низменны, либо слишком глупы, чтобы справиться с новыми вызовами»). Распространялись они и на перспективы цивилизации в целом. Возведенная в ранг государственной политики по обе стороны «железного занавеса» манипуляция общественным мнением с целью посеять вражду между людьми разных стран не способствовала снятию напряженности. «Если миллионы людей в одной стране учатся ненавидеть миллионы людей в другой, жди беды», – негодовал Черчилль{455}.

Все эти рассуждения происходили на фоне усилившегося консерватизма британского политика. Если раньше он был воплощением деятельной энергии, то теперь все больше склонялся к философии созерцания, считая, что самым добродетельным поступком является отсутствие поступка, как такового. По крайней мере, никому не навредишь. «Гораздо легче срубить старые деревья, чем вырастить новые» – становится его новым императивом. Из либерального сторонника революционных изменений в начале карьеры Черчилль превратился в консервативного последователя эволюции на закате жизни. Все чаще в его высказываниях стала преобладать мысль – хотя изменения и неизбежны, лучшие перемены те, что происходят медленно. «Сила и национальный характер не строятся, как лестница, и не собираются, как механизм, – их формирование больше похоже на рост дерева», – заявил он своим избирателям в Вудфорде в сентябре 1952 года. «Строить – медленный и трудоемкий процесс», – повторил он через семь лет. Если раньше Черчилль предпочитал такие слова, как «логика» и «рациональность», то теперь в его лексиконе стала превалировать «традиция». Его характерными высказываниями в этот период стали: «Мы должны остерегаться ненужных инноваций, особенно тех из них, которые продиктованы логикой»; «Логика, как и наука, должна быть слугой человека, а не его господином»; «Логика – неудачный компаньон по сравнению с традициями»; «Удача по праву зловредна к тем, кто нарушает традиции и обычаи прошлого»{456}.

Консерватизм Черчилля усугубился на фоне пессимизма. «Я не верю в этот дивный новый мир, – делился он со своими помощниками в годы войны. – Покажите мне хоть что-то хорошее в новых вещах». «Я всегда считал замену лошади двигателем внутреннего сгорания мрачной вехой в развитии человечества», – заявил он в парламенте в 1952 году. «Как бы я хотел, чтобы люди никогда не научились летать, – сказал он в июне 1954 года. – Мир резко уменьшился после того, как братья Райт поднялись в воздух. Это был прискорбный час для Англии»{457}. Неужели Черчилль искренне выступал против всех тех изобретений – телефона, автомобиля, электричества, телевидения, которые сделали жизнь человечества лучше? Разумеется, нет. Черчилль не был врагом научно-технического прогресса. Он выступал против разрушительных последствий, к которым он может привести при неумелом и неразумном использовании его плодов. Большинство научных прорывов совершается учеными из чистых побуждений, но далеко не все открытия способствуют достижению благородных целей. Многие из удачных и перспективных изобретений, до того как войти в жизнь обычных людей, сначала опробываются военными и используются для истребления.

Черчилль неоднократно демонстрировал в своей тетралогии корреляцию между прогрессом и разрушением, особенно в первом томе, создававшемся до начала Армагеддона. Эта тема встречается уже в самом начале. Отмечая, что «неолитический человек изобрел способ шлифовать камень», автор сообщает сферу применения этого открытия: «придавая камню необходимую форму для убийства». «Это означало большой прогресс, – не без мрачной насмешки пишет он, – но впереди были и другие изобретения». Новые изобретения также были связаны с «усовершенствованием человеческих методов разрушения». «Люди, вооруженные бронзовым оружием, могли одолеть тех, кто имел кремневые аналоги, – описывается следующий виток развития человечества. – Это изобретение было принято на ура, и бронзовый век вступил в свои права». Новый металл – железо – позволил тем, кто освоил его выплавку, уничтожать «людей бронзы», и в этом достижении, пишет Черчилль, «через минувшие тысячелетия мы ясно узнаем себе подобных». «Нет никаких сомнений, – продолжает он с язвительной интонацией, – железо лучше всего подходит для того, чтобы ломать черепа», и «двуногое существо, способное убить другого железным оружием, наш современник назвал бы человеком и братом». Следующей ступенькой человеческого прогресса стало изобретение стрелкового оружия, среди которого долгое время лидирующие позиции занимал длинный лук. «Стрела, пущенная с расстояния 250 ярдов, производила такой поражающий эффект, равного которому не имело ни одно метательное или стрелковое оружие пехоты вплоть до Гражданской войны в Америке», – информирует Черчилль своих читателей. Несмотря на эффективность, в начале XV века у лука появился конкурент. «В клубах дыма и раздражающе резких буханьях пушек система, управлявшая христианским миром и направлявшая его развитие в течение пятисот лет, превращалась в руины, на месте которых предстояло подняться новому зданию»{458}.

Человек должен научиться преобразовывать разрушительный потенциал научно-технических открытий в сферы полезного применения. Но у Черчилля и на этот счет были большие сомнения. Выступая в марте 1949 года в Массачусетском технологическом институте, он напомнил слушателям, что, когда в 1872 году Жюль Верн написал свой знаменитый роман «Вокруг света в 80 дней», это произведение воспринималось как «чудо и предзнаменование». «Сегодня вы можете совершить подобное путешествие за четыре дня, – резюмирует Черчилль, – но вы немногое увидите на своем пути». Скорость требует жертв. Чем быстрее скользишь по поверхности, тем меньше погружаешься в глубину. Легкость суждений, разброс мыслей и погоня