помнить, что шлафрок, хотя и считавшийся домашней одеждой, мог, согласно этикету эпохи Глинки, использоваться и для выходов на улицу. Известен портрет Боровиковского, изображающий Екатерину II в момент уединенной прогулки в аллеях Царскосельского парка в нежно-голубом шлафроке.

В конце 1852 года Глинка с друзьями ходил на премьеру скандальной драмы Александра Дюма-сына «Дама с камелиями», которая произвела фурор. Уже четыре года, с момента ее написания в 1848 году о ней говорил весь Париж. Долгое время автор не мог получить разрешение на ее постановку из-за слишком смелого сюжета — в романе рассказывалось о любви парижской куртизанки, умирающей от чахотки, и романтичного юноши. Ради театральной премьеры этого романа Глинка покинул свое затворничество. Как он сообщал сестре в письме, он плакал от сильных чувств и сожалел, что Людмила не могла разделить с ним переживаемые эмоции. «Дама с камелиями» создала моду на подобные «пьесы о нравах», которые вскоре заполнят сцену. Буквально через несколько месяцев Джузеппе Верди напишет свой главный бестселлер «Травиату» на сюжет романа Дюма-сына. Опера будет показана уже 6 марта 1853 года в Венеции, в оперном театре «Ла Фениче».

В начале 1853 года Глинка сообщал о своей спокойной тихой жизни в письме другу Дубровскому, которая между тем его уже не радовала: «Зима, хотя и чрезвычайно легка сравнительно с нашею (снег выпал только раз и сейчас же растаял, а кроме ничтожных по утрам, других морозов не было), а все-таки зима, враг мой, берет свое: я не хвораю, а сижу в комнате и вполовину не свой», и дальше — «живу тихо, уединенно, довольно сытно и тепло (по возможности); страдаю несравненно менее, нежели в России, зато нередко овладевает мною ностальгия, напавшая на меня с самого выезда из Варшавы и сопутствовавшая до берегов Средиземного моря и Пиренеев». Общее ощущение от жизни он формулирует в виде афоризма, который Глинка чрезвычайно любил: «Недостаточно молод для развлечений, недостаточно глуп, чтобы сильно скучать»[626].

Он пытался объяснить свою ностальгию: «…бывало, путешествие облегчало мои страдания и оживляло, освежало сердце и воображение; теперь же путешествие (особенно в дилижансах и по железным дорогам) для меня труд, мука и пытка. Шибко, нелепо постарел я, милый барин; удовольствия света не по силам; к тому же как-то ничто не утешает. Вдобавок потолстел до безобразия»[627].

Все парижские развлечения надоели, его одолевала скука.

Все чаще Глинка думал о смысле жизни:

— Зачем я здесь? Жизнь моя здесь совершенно бес-цветна…[628]

Радостная новость пришла из Москвы, куда перебралась в это время сестра по совету брата. Людмила благополучно родила девочку, которую назвали Оленькой. Глинка стал ее крестным. «Это радостное известие тронуло меня до слез (что теперь редко со мною бывает)»[629], — писал он сестре. Она с дочкой переехала в имение мужа, в деревню Логачево, что несколько ее расстраивало. Она не любила сельской жизни, здесь не было никого, кто был бы ей душевно близок. К тому же она боялась сплетен любопытных соседей.

Но радостная новость ненадолго скрашивала тоску Глинки. В Париже стал активно разворачиваться «восточный вопрос» — так называет Глинка ситуацию перед началом Крымской войны и все военные действия, приносящие неприятности и провалы России. В этой войне против Российской империи образовалась коалиция из Великобритании, Франции, Османской империи и Сардинского королевства. В Европе усиливались антироссийские настроения, что не могло не сказаться на отношении к любому русскому в Париже. Глинка хорошо ощущал эти изменения в публичном пространстве, и он, как искренне преданный стране и императору дворянин, теперь остро воспринимал происходящее вокруг, считая иностранцев чуть ли не своими личными врагами. В это время в письмах возникает новый образ Парижа, как земли чужой, неприятной, где люди хотя и образованны, но не обладают душой, а всех мужчин он неизменно называл «самцами».

Просвещенность Европы, теперь в новых обстоятельствах, казалась мнимой. История повторялась. Она казалась многим русским, в том числе и Михаилу Ивановичу, воплощением варварства, как и более тридцати лет назад, во время Наполеоновских войн. Об этом уже высказывался дальний родственник композитора — писатель Федор Николаевич Глинка[630]. Вновь его взгляды стали актуальными. Михаил Иванович наверняка знал и «Парижские письма» Павла Анненкова. Это репортаж о культурной жизни 1847–1848 годов, в которых повествование проникнуто иронией над стилем жизни парижан. В это время Александр Герцен в «Письмах из Франции и Италии» (1847–1852) писал о полном разочаровании в Европе. Жизнь Франции и Италии кажется ему мещанской, а Париж — главной столицей мещанства. «Видимый Париж представлял край нравственного растления, душевной устали, пустоты, мелкости», — утверждал Герцен[631].

Теперь уже было не до Всемирной выставки. Глинка задумался о скором возвращении домой, но, к его удивлению, этому категорически воспротивился дон Педро. Ему не было дела до русско-французских отношений. Он не хотел покидать милого и приятного Парижа. Поехать же одному с расстроенным желудком и нервами, да еще на поезде, обратно в Россию, Глинке казалось невыносимым. Поезда возмущали его и выворачивали его душу «нестерпимою злокачественною вонью», как он сообщал. Дилижансы не подходили ему по причине его полноты, к тому же теснота усугублялась непомерной тряской. Путешествия теперь были для него не отрадой, а долгой, мучительной пыткой.

Он пытался строить «обходные» пути и думал приобрести двухместную карету и почтовых лошадей, но оказалось, что лошадей на всем направлении железной дороги уже невозможно было купить, ведь Европа перешла на «рельсы».

Глинка чувствовал себя в безысходной ситуации и возмущался:

— Нет, это неслыханно. Железные дороги и дилижансы — орудия пытки[632].

Несмотря на страдания и антироссийские настроения в апреле 1853 года он принял мучительное решение — остаться здесь еще на год, ведь это была, как ему казалось, его последняя поездка за рубеж. Вернувшись в Россию, он уже по состоянию здоровья никуда не сможет уехать.

Дело спасла… женщина. Бойкая, веселая, миловидная и молоденькая девушка из Бордо по имени Амалия. Глинка называл ее гризеткой. Для нее он снял рядом квартирку, и она стала его новой няней. Вслед за ней появится знакомая испанка Антония, а потом модистка Аделин. Последней было под 30 лет, она была приятная, благовоспитанная и очень грамотная. Она скрашивала парижские дни, вплоть до начала 1854 года. Девушка читала Глинке «Тысячу и одну ночь» и «Декамерон» Боккаччо на французском, которые русский композитор позже рекомендовал своей сестре Людмиле.

В это время состоялась важная встреча — русского друга опять навестил Мейербер. Для него Глинка уже давно заготовил экземпляры двух своих опер. У них зашел разговор о Глюке.

Глинка спросил:

— Так ли хорош Глюк на сцене?

Мейербер ответил:

— Именно на сцене Глюк становится великим.

В европейской культуре наступил ренессанс его опер, а идеи его