— Это ты воображаешь или просто выдумываешь. Я тебя не обкрадывал.

И, пытаясь в ответ задеть друга, Даргомыжский начал уговаривать Глинку на сочинение нового произведения, хотя знал, что тот не любит подобных нравоучений. Глинка, как обычно в таких случаях, все переводил в шутку.

Даргомыжский настаивал:

— Как тебе не стыдно, с таким талантом ты ничего не сочиняешь!

Глинка в ответ театрально запел: «Каюсь, дядя, черт попутал» — и перешел на очень высокий пискливый голос.

Теперь уже Глинка увещевал Даргомыжского:

— Братец, у тебя талант сочинять комические оперы. А ты?! Стал приверженцем натуралистической школы?

Даргомыжский обижался на маэстро.

Отношения их были специфическими — они подсмеивались друг над другом, подстраивали смешные ситуации, а иногда и открыто конкурировали.

Так, Глинка решил устроить у себя на Новый, 1856 год бал с развлечениями. В зале поставили большую елку. Пригласили семейство Беленицыных, их старшая дочь Любовь Ивановна (в замужестве Кармалина) обладала хорошим голосом и слухом и училась у композитора пению. Пришли и Даргомыжский с сестрой Софьей Сергеевной, вышедшей замуж за Николая Степанова. После обеда устроили танцы. Людмила играла мазурку. Все водили хоровод вокруг елки. Потом разделились на пары — Даргомыжский встал с Любовью Ивановной, а Глинка — с сестрой Даргомыжского. Глинка достойно справлялся со всеми фигурами мазурки, несмотря на свой вес.

Дальше Даргомыжский решил разыграть его. Придумал фигуру, в которой кавалер должен становиться на колено. Сам он очень легко сделал это. Глинка же с трудом опустился на колено, а подняться уже не смог. Все дамы бросились его поднимать. Посмеявшись над собственною старостью, Глинка, оказавшись с Даргомыжским наедине, заметил:

— Ведь ты надо мною съехидничал!

Даргомыжский усмехнулся и сел за рояль.

Много позже в воспоминаниях Даргомыжский писал о своем прежнем кумире довольно нелицеприятные строки: «Я уже не нашел в нем того мастера, художника, по воображению и чувству, который был прежде таким славным советником». Возможно, на изменение его взглядов могли повлиять советы Глинки по поводу комической оперы, которые так «задели» Даргомыжского[658].

В Петербурге Глинка посещал капеллу графа Шереметева{508}, которой управлял давний его знакомый Ломакин. По просьбе Глинки они исполняли «древности» — старинную церковную итальянскую музыку. Ноты привез Глинка из-за границы. Он бывал у Стасовых и Алексея Прохоровича Чаруковского, живущего поблизости и имеющего хорошую нотную библиотеку. Чаруковский, занимающий высокий пост в Ведомстве путей сообщения, был милым и полезным человеком. Он помогал в оформлении индивидуального семейного вагона для поездок Людмилы, а Глинке организовал почтовую карету, когда тот, опять недовольный «оседлой» жизнью, отправится за границу в апреле 1856 года.

Время «собирать камни»

Сразу после возвращения в Петербург, в мае 1854 года Глинка пышно отметил свое пятидесятилетие, еще один юбилей. На музыкальный вечер в честь маэстро пригласили всех близких знакомых. Правда, уже не было прежней театральности и постановочных сцен, как во времена общения с «братией».

Свой юбилей Глинка ощущал как новое время, когда нужно «собирать камни». Он подводит итоги пройденного пути. Уже в конце 1851 года он написал воспоминания об одном из самых дорогих учителей Иване Якимовиче Колмакове{509}. Еще одна точка поставлена в сложных взаимоотношениях с Екатериной Керн. Ее письма он бережно хранил, а теперь, в июне 1854-го, собрал все вместе и через любимую Марию Кржисевич вернул их прежней возлюбленной, даже не желая лично с ней встречаться[659]. Он только написал Марии в сопроводительном письме, считая, что прошлое все еще тяготило Екатерину или может скомпрометировать ее: «…возвратя эти письма, Вы немало успокоите Вашу приятельницу»[660].

С 3 июня 1854 года Глинка начал новую для себя деятельность — литературную. По просьбе сестры он записывал собственную биографию под популярным и незамысловатым названием «Записки». План для воспоминаний разработали вместе с Дмитрием Стасовым, который часто навещал их в Царском Селе, а затем и во время петербургской жизни композитора. Именно Дмитрий в силу теперь уже семейного родства был близким помощником в решении дел, в том числе и творческих.

Работа пошла хорошо. Людмила вспоминала, что все вставали рано. Глинка утром садился за «Записки», исписывая мелким шрифтом лист за листом. В 10 утра пили чай. Он любил в то время некрепкий напиток, часто с миндальным молоком. Потом он читал вслух написанное, проверяя стиль и грамматику. Вся тщательность работы говорит о том, что Глинка предполагал их для публичного чтения. После обеда композитор отдыхал, часто играл с крестницей и котенком, для них на балконе стелили ковер.

«Записки» были быстро закончены, менее чем за год. Он часто читал их вслух в кругу друзей — Стасовых и Серова. В 1855 году Глинка отправил их Кукольнику, который внес свои пометки на полях. В таком исправленном виде он хотел передать рукопись Дмитрию Стасову, которого на тот момент считал главным поверенным. Но, видимо, к этому времени Дмитрий Стасов, увлеченный политическими процессами и оппозиционными взглядами, уже отошел от роли хранителя глинкинских рукописей. Вскоре он отдал все автографы Глинки Энгельгардту, вернувшемуся из зарубежной поездки. Именно он решил создать первый архив любимого композитора, который немного позже стал основой личного фонда М. И. Глинки в Санкт-Петербургской публичной библиотеке[661].

Жанр «Записок» был в моде с конца XVIII века, когда на сцену литературы вышел «чувствительный герой» и его внутренний мир. Автобиография из личного пространства «выходила» к широкому читателю, постепенно превращаясь в род художественного текста, включающего и философские размышления, и разнообразные оценки, и вымысел. Глинка также объединяет два типа повествования, «приправляя» документалистику иронией и порцией критики. Он видит себя литературным героем, но в то же время открыто говорит о собственных слабостях и физических недомоганиях, как бы вскрывая закулисье жизни художника. Впоследствии композитор Николай Андреевич Римский-Корсаков даже скажет, что от них «пахнет» «хитроумными лекарственными снадобьями».

В процессе написания он многое переосмысляет, дает новые оценки, что, как уже говорилось, свойственно в целом воспоминаниям. Алексей Львов, Михаил Виельгорский, Гедеонов-старший, Лист, итальянские оперные певцы — все они, много сделавшие для творческой карьеры Глинки, представлены как фигуры неоднозначные, часто отрицательные, хотя в реальной жизни Глинка испытывал к ним теплые чувства. Например, буквально два года назад, в 1852 году, он подарил Львову копию партитуры Второй испанской увертюры с дарственной надписью: «Доброму и милому сотоварищу Ал. Львову в знак искренней дружбы»[662]. А в «Записках» складывается образ довольно жесткого, завистливого человека, хотя напрямую Глинка о нем нигде так не отзывается.

Сегодня, читая «Записки», можно с трудом поверить, что их автор — композитор, настолько линия собственного творчества прочерчена в них сухо. Михаил Иванович так или иначе указывал, что его творчество зависит от