Конфуцианец неподвижно сидел и ждал, пока разрозненные кусочки информации выстроятся в единую картину. Средняя дочь Суна, являющаяся в настоящее время любовницей Мао Цзэдуна, обладает ярко выраженной сексуальной агрессивностью и нуждается в могущественном воине в качестве союзника. Может ли он использовать дочь Суна, чтобы оседлать этого воина, который привезет его к славе?

Все конфуцианцы были готовы действовать, кроме того, он мог рассчитывать на поддержку со стороны Троих Избранных, разумеется не раскрывая им своих истинных планов. Пришло время привести план в действие.

Он взял кисточку и написал записку молодому конфуцианцу, внедрившемуся в среду коммунистов. Затем начал тщательно одеваться. У него была назначена важная встреча с мадам Сунь Ятсен — Той, Которая Любит Китай.

Конфуцианец посмотрел на спящих сыновей. Чуть ли не с того самого дня, когда родился младший, он был уверен, что именно этот сын станет его преемником, и потому настоял на том, чтобы мальчик учился с младых ногтей. К девяти годам тот уже знал основные каноны конфуцианства и мог свободно изъясняться на английском языке и кантонском диалекте. Скоро, когда конфуцианцы будут править Китаем, этот мальчик займет место возле него.

Продолжая одеваться, Конфуцианец прокручивал в голове сложившуюся ситуацию. Убийца все еще находится в Нанкине, где, согласно нашедшим подтверждение слухам, было наконец создано убежище. Цзян занята своими борделями, которые нужно приспособить к вкусам японцев. Это задача не из легких, и у нее уже не раз происходили стычки с властями.

— Хорошо! — произнес Конфуцианец со злорадством, которое неизменно удивляло его, когда звучало в голосе кого-то другого.

Покончив с утренним туалетом, он расправил плечи. Сегодня будет хороший день — и для Китая, и для конфуцианцев.

Проходя мимо поста с японскими солдатами, Конфуцианец низко поклонился. У него не было ни малейшего желания заявиться на важную встречу избитым и в крови. Японский часовой небрежно махнул рукой, веля ему убираться. Шагая по улице, он чувствовал, что за ним идут все остальные конфуцианцы. Идут навстречу уготованной им судьбе.

Из записной книжки Сказителя

Только во снах возникают легенды.

Из снов о власти выползают чудовища;

Из снов о справедливости появляются монстры.

Самообладание прекращает кошмары, но вместе с ними — и сон.

Ты станешь преследовать меня, пытаясь загнать,

Но я живу внутри твоих кошмаров и зажигаю свет,

Что показывает тебе морду монстра, глядящего из зеркала

В твоей спальне.

Приходит второй рождение.

Я ощущаю его ледяной приход —

Из тающего весеннего снега

Или пепла сгоревшей человеческой плоти.

Но что за дитя появится от такого рождения?

Огонь очищает путь для грядущей чистоты.

Или для грядущего ужаса.

Сказитель поднял глаза от написанного и повторил вслух:

— Или для ужаса.

Ветер подхватил слова с его губ и понес их на запад, по направлению к морю. Жаркие лучи летнего солнца падали ему на плечи, но не согревали. Конфуцианец ощущал, как приближается нечто, приближается издалека, и знал, что это такое.

Когда он потянулся за кисточкой, его рука дрожала.

Идя по оживленным улицам Шанхая, Конфуцианец снова и снова прокручивал в памяти те оскорбления, которые ему и его единомышленникам пришлось вытерпеть от Города-у-Излучины-Реки. Как конфуцианцев лишили положения в обществе, как их познания в области классической литературы перестали хоть что-нибудь значить. Огромный интеллектуальный багаж, полученный ими за годы научных исследований, не значил для обитавших здесь торгашей ровным счетом ничего. Здесь теперь ценились лишь газетные щелкоперы и фотографы. Торговцы предпочитали платить куртизанкам, а ученые голодали и подвергались осмеянию, когда требовали то, что веками по праву принадлежало им. Он думал о том, что Мир Цветов, придуманный некогда одним из ученых, теперь стал местом обитания смазливых шлюх, а в его романтическом соцветии звучал грубый смех и царил грязный секс, мало чем отличающийся от спаривания на ферме, когда бык покрывает корову.

Он обогнул нищего и нырнул в прохладу, царившую под причалом. Здесь тоже не пахло покоем — разве можно было найти покой в этом ужасном месте? Но, по крайней мере, тут не было сутолоки. Он сел, прижался лбом к влажным доскам и задумался о том, что делать дальше.

Настало время навестить могилу мученика в Пудуне, чтобы принести благодарность и тщательно обдумать следующие действия. Каждый Конфуцианец рано или поздно приходил на могилу, когда ему предстояло совершить какой-то важный шаг. Ее местонахождение являлось тайной, известной лишь Конфуцианцу, входящему в Договор Бивня, и, когда наступало время, он передавал ее своему последователю. Конфуцианец услышал громкое гудение возле головы, выбросил руку в сторону и поймал большую стрекозу. Ощущая, как в его ладонях бьется жизнь, он улыбнулся, а затем сунул насекомое в нагрудный карман рубашки и застегнул пуговицу.

«Хороший знак, — подумалось ему. — Очень хороший знак».

Он поднялся и вскоре уже влился в плотную толпу пешеходов, двигавшуюся по Бунду в направлении улицы Бэйцзин Лу. На углу он увидел писца, строчившего под диктовку неграмотного работяги. Видимо, тот решил послать письмо в родную деревню. Конфуцианец громко откашлялся. Писец поднял глаза на Конфуцианца и попытался прогнать его взмахом руки и смачным плевком под ноги.

Конфуцианец с трудом сдержал гнев. Писцы, как никто другой, должны были почитать конфуцианцев.

«И они будут! — пообещал он себе. — Кто как не конфуцианцы научили этих дебилов читать и писать?» Он запомнил лицо этого человека, наступил на плевок, чтобы втоптать проклятье в землю, и сказал:

— Очень скоро вас всех поставят на место. И это будет правильно.

Затем Конфуцианец развернулся и пошел по Бэйцзин Лу. Вскоре он увидел уличного портняжку, подошел к нему и сказал, что ему надо. Скрюченный человечек кивнул и достал длинную иглу с продетой в нее черной ниткой, но отдал ее Конфуцианцу лишь после того, как получил монету.

Вскоре после этого Конфуцианец вернулся на пристань и стал ждать какую-нибудь лодку, которая перевезла бы его на противоположный берег Хуанпу, в Пудун, где его подношения ждала могила мученика.

Сунув руку в нагрудный карман рубашки, он ухватил большим и указательным пальцем стрекозу и вытащил ее. Несколько секунд он смотрел, как радужные крылья насекомого трепещут в раскаленном воздухе шанхайского лета — сезона, который местные жители называли «тигриной жарой».

Затем Конфуцианец проткнул иглой живот насекомого, вытащил ее со стороны спины и протащил нитку, завязав на конце толстый узел. Стрекоза согнулась дугой от боли, и Конфуцианец разжал пальцы. Насекомое, почувствовав свободу, рванулось вверх, но нитка надежно удерживала ее. Снова и снова стрекоза пыталась улететь, и каждый раз у нее, конечно же, ничего не получалась. Наконец она, видимо, поняла, где теперь ее место, перестала рваться ввысь и принялась описывать круги над головой улыбавшегося Конфуцианца. Это было хорошо, очень хорошо.