На часах – четверть пятого, но за окном светло, и часам веры нет… массивный ключ с длинной цевкой лежал на столике, меж шкатулкой с бусами и старым канделябром. Марта взяла его… и положила на место. Она подошла к шкафу, тронула медные ручки его…

…если этот вернется, то Марте точно не жить.

…но разве она так уж боится смерти? Боится, но… справится со страхом.

Сунув в рот последнее печеньице, Марта вытащила из мотков пряжи ключ, отерла его о не слишком чистую рубаху. Ключ повернулся в замке беззвучно, и дверь открылась.

Жаль, что свеча почти погасла, темноты Марта боялась, пожалуй, больше, чем смерти.

– Спишь? – Губы касаются шеи.

– Сплю.

С ним легко соглашаться, и Кэри жмурится, поворачивается, прижимаясь к мужу.

– Совсем спишь?

– Угу.

В кольце его рук, уткнувшись носом в грудь.

– И не проснешься?

Легкий поцелуй в нос.

– Зачем?

– Просто так. – У Брокка светлые глаза, в которые ей нравится смотреть, смотреться, как в зеркала, только много-много лучше. – Ты знаешь, что ты очень красивая?

– Не знаю.

– Я же тебе только что сказал это?

– Все равно не знаю, скажи еще.

– Моя жена, – он шепчет, оставляя на коже след своих губ, – невероятно красивая женщина.

Смех. И палец на переносице.

– Вот только спать любит… и проспит все на свете.

– Что например?

– Завтрак.

– Я не голодна.

– Совсем-совсем? – Он переворачивается на спину, увлекая Кэри за собой.

– Немного… на тебе неудобно лежать!

– Почему?

И руку перекинул через спину, не позволяя слезть.

– Ты костлявый!

– Неправда.

– Правда. – Впрочем, так удобней его разглядывать… и странное дело, стыда Кэри не испытывает, скорее уж любопытство. – Костлявый и жилистый…

Загоревший на шее, а грудь бледная и с родинками, которые треугольником. И Кэри вычерчивает этот треугольник, от родинке к родинке… бесконечный путь.

– Кэр-р-ри…

И когда Брокк ее имя произносит, то внутри него что-то урчит… или это не от имени, но от голода? Тогда и вправду вставать бы надо, но не хочется.

А ночь закончилась, и Кэри немного страшно, вдруг да утро все изменит?

Он снова отстранится, и тогда…

– Кэри, – Брокк стряхивает ее, но не позволяет упасть, прижимает к кровати, целует в нос, – скажи, что бы я без тебя делал?

– Жил бы…

– …несоблазненным.

Он смеется, и от смеха становится легко-легко.

Ничего не изменится. Это ее муж… и ее дом… и ее жизнь, которая уже навсегда.

– Кэрри. – Он наклоняется, упираясь лбом в лоб. – Кэр-р-ри…

– Что?

– Ничего, просто так… или нельзя?

– Можно, наверное…

И старые часы оживают. Удары их эхом разносятся по дому, отмечая новый час жизни… и наверное, вправду пора вставать.

Хотя бы для завтрака.

– Ты как? – Брокк убирает с ее лица пряди.

– Хорошо.

– Точно?

– Да. – Теплое плечо и теплые же пальцы, несмотря на то что железные. Кэри помнит, насколько они ласковые. И тянется, льнет к руке, которая замирает, словно опасаясь спугнуть.

– Кэри, – он становится серьезен, и значит, все-таки закончилась чудесная ночь, – пожалуйста, не сердись, но после бала я отправлю тебя в Долину.

Сердиться у нее настроения нет.

– И на балу… пожалуйста, держись меня.

– Держусь.

Его и за него.

– Или Одена… он будет. Виттара еще…

– Все будет хорошо.

Опять тревоги, которые его не отпускают, и Кэри борется с ними единственным доступным ей способом, стирая морщины с его лба.

Губы сухие, жесткие.

Мягкие.

А в глазах – солнце, наверное, так не бывает, чтобы солнце в исключительном владении, но у Кэри оно – собственное, единоличного пользования.

– Все будет, – эхом повторяет Брокк.

Будет обязательно.

А дни, пусть и прибавляют по минуте после ночи перелома, все еще коротки. И нынешний тает фисташковым мороженым. Время ощущается остро, и Кэри прячется от него. Завтрак и старые часы, следящие за Кэри круглыми глазами бронзовых сов. Серебряные кольца для салфеток и жесткая накрахмаленная ткань. Скатерть с зимним узором. Пара свечей в гнезде можжевеловых веток. Лента развязалась, легла золотистой дорожкой…

– О чем ты думаешь? – Брокк рядом, близко, и эта близость успокаивает.

– О том, что будет.

– Сегодня?

– Нет, вообще будет… с тобой и со мной.

– С тобой, – повторяет он за нею, – и со мной… с нами… мы будем жить долго.

– И счастливо?

– Конечно, как иначе. – Брокк убирает дорожку из ленты. – Счастливо… и очень-очень долго… в Долине или в городе, там, где ты захочешь.

Не так уж важно, если вместе и счастливо. Кэри знает, что у счастья привкус утреннего кофе, которое варят здесь с корицей и каплей лимонного сока для кислоты. Аромат свежего хлеба и молока, оно в фарфоровом кофейнике с нарисованной коровой… счастье звенит в крови, и просто так… колокольчики из ее косы не все еще собрали…

И разве важно где?

С кем – дело иное. И наверное, он тоже понимает, если улыбается.

Близкий далекий человек.

Птицелов.

И сама Кэри в узкоклювой маске белой цапли. Рукава-крылья, вышивка белым по белому.

Жемчуг.

Посеребренные перья и алмазная эгретка в волосах.

Белое. Зимнее. Льдистое.

И внезапный страх, иррациональный, рожденный тенью, которая стоит за спиной, не смея прикоснуться. Она, заблудившись в открытых зеркалах, не нашла обратной дороги, а быть может, не захотела уходить, предпочтя остаться в мире живых.

– Ты… отпустил меня, верно? А я тебя…

Случайная ласка сквозняка, и альвийский шелк льнет к коже, обрисовывая фигуру почти вызывающе…

…отпустил. Но не оставил.

В карете Кэри глядела на мужа, а тот – на огни, заполонившие город. Вновь распустились белые шары газовых фонарей, и костры горели ярко, пожалуй, ярче, чем когда бы то ни было…