Не мы будем сосать, но ты, ты будешь сосать!

— Ишь, — обрадованно сказал Батуга. — Все как у нас.

— И он понял, что будет, будет сосать,

И повернул свои колесницы, и пошел обратно,

В смрадные норы свои пошли они, а я настигал,

Двадцать колесниц и одна ехали как одна,

И в одной сидел я, и колебал копьем,

И доехал до жреца Манамуна, и заколебал,

Совершенно его заколебал, веришь, нет?

И отрубил ему руки, как отрубают початок, да,

И отрубил ему ноги, как отрубают капусту, да,

И отрубил ему уши, как отрубают уши, когда хотят отрубить уши, да!

И бросил псам его уши, как бросают уши псам,

И отрубил ему зубы, как отрубают еще что-нибудь,

И то отрубил, чем он думал рулить, а я чтобы сосал,

И вложил ему вместо зубов, чтобы сам сосал,

И сказал ему: «Вот, да! Видишь, что такое война!

Война — дело молодых, лекарство против морщин,

Хорошее времяпрепровождение для того, кому делать нечего, ну!»

Глаза старца, как бы незрячие, перестали хаотически перебегать с предмета на предмет и осмысленно уставились на Батугу, а потом на Лавкина.

— И мы взяли всех их дев и сделали их женами, да,

И взяли всех их жен и сделали рабынями, да,

И сделали всех их рабынь и сделали котлетами, нет,

Потом передумали и тоже сделали рабынями, да!

И мы взяли всех их воинов и сделали наложниками, да,

Потом передумали и сделали наложницами, да,

Потом передумали и сделали гладиаторами, ну,

Потом надоело и сделали дворниками, слышь,

Потом взяли дворников, скормили их собакам, а то,

Потом взяли собак и трахнули в задницу, эге,

И трахнули кошек, и трахнули овец, ну,

И всех тараканов отымели в их владениях, веришь, нет?!

А потом передавили, потому что остановиться не могли,

И собак передавили, и кошек, и наложниц, вообще,

Всех передавили, а кого не успели, скормили ежам,

А потом ежей передавили слонами, потому что иначе никак,

Потом передавили слонов, потому что достали трубить,

Конь лучше слона, лучше, лучше слона!

Но и коней передавили, потому что война такая вещь,

Пока всех не передавишь, не можешь остановиться никак!

Сначала трахаешь, потом давишь, все дела!

Пусть знают все вокруг, какой есть славный город Вавилон!

Старец пел все более грозно. Когда дело дошло до перетраханных собак, по спине Лавкина пробежал священный озноб. Он вспомнил, что такое война, и проклял себя за многодневное сиденье в тупой крестьянской избе, где он для чего-то мучил уже пойманных людей. Сам дух войны пел перед ним, живой, свежий дух варварства.

— Вот что такое город Вавилон, а не то что говорят!

Не то что какой-нибудь другой, про который не говорят!

Город Вавилон когда кого-нибудь идет воевать,

То живой души не останется, трахнут всех,

И овец, и тараканов, и себя, и весь город Вавилон!

Кровью перемажемся и так прыгаем, да!

А вы не Вавилон и вообще непонятно кто,

Вы так себе воины, и мне, грозному духу войны,

Стыдно смотреть на вас, стыдно трахать вас, стыдно давить!

Старец выпрямился и отшвырнул бандуру.

— Да, я грозный дух войны, Мардухей и сколько нас еще,

И я гляжу тут на вас и стыжусь, какое вы фуфло!

Нету в вас силы духа, нету в вас силы брюха, нет у вас зубов,

Вы не можете ни рулить, ни сосать, а только жрать козу!

Полное вырождение, распад сознания, не знаю что,

Ухожу от вас на фиг, воюйте сами, большой привет!

Он с негодованием топнул ногой и растаял в воздухе.

— Черт-те что, — после долгой паузы выговорил атаман Батуга, пытаясь успокоить себя звуком собственного сиплого голоса. — Что за ерунду он тут нес? Прямо сорок бочек арестантов, а не старик.

— Нет, он дело говорил, — мрачно сказал Лавкин, отшвыривая кость. — Ни хрена это не война, Батуга. Он настоящий дух войны, он понимает.

— А куда он делся-то? — испуганно спросил атаман.

— Не знаю, — сказал Лавкин. — А какая разница? Куда вообще все делось?

Глава первая

Bella ciao

1

— А деревня та большая-большая. В середине ее столб, на столбе лик прибит, кто на тот лик посмотрит — там и останется. И вокруг все столбы, столбы. Это те, кто взглянул на лик, да так и остолбенел.

По краям ее тучи ходят, низко стоят, никогда в ней света не видано. Земля там вся плоская, далеко видать, лес видать и поле, а не дойти. За лесом станция. Со станции в деревню десять минут ходу, а из деревни до станции и за год не дойти. Нету выхода из деревни, и никто еще не возвращался.

Избы высокие, просторные, а все черные. Люди в них живут голые, им одежда без надобности. В любой холод голые ходят, сами тоже черные. Попадет туда живой человек, спросит, сколько времени, а никто ему не скажет, потому что с живыми они не разговаривают.

«Часов нет, — подумал Громов, — вот и не скажут. — Надо было прибить вместо лика часы. Никто бы не столбенел, и все бы время знали».

— А почему они не разговаривают? — спросил ребенок.

— Не понимают по-живому, — вздохнула мать и продолжила описывать деревню, куда проводник сдаст ребенка, если он немедленно не заснет. Все проводники, если верить ей, обходили поезд и проверяли, кто спит, кто не спит. Если ребенок в неположенный час бодрствует, проводник его берет и сдает в Жадруново. Почему Жадруново? Громов знал, что такая деревня есть, и даже шли вокруг нее смутные боевые действия в первые месяцы войны, но потом о ней перестали сообщать — видимо, федералы были там неуспешны. Именно туда пообещал закатать его Гуров, если он не доедет до Копосова. Темная деревня представилась ему чем-то вроде огромной гауптвахты, где вместо лика был Здрок, перед которым все замирали; на эту гауптвахту проводники, разводящие, водопроводчики и другие профессионалы с корнем «вод» собирали солдат, которые, вместо того чтобы бодрствовать, спали на посту. Всех их сдавали в Жадруново, и все они там замирали столбами в том же состоянии полусна-полуяви, в котором и сам он вторые сутки тащился в поезде, спотычливом и вялом; Воронов бесшумно, не всхрапывая, спал на нижней полке древнего плацкартного вагона, куда они пересели пять часов назад из такой же вялой дегунинской электрички. В соседней плацкарте долго голосила сумасшедшая старуха, раскрывала розовый, беззубый, кошачий рот, мявчила чего-то;