Он успел обрасти моими воспоминаниями. Недели, когда я писал тут «Всему свое время», напоминали о себе всем вокруг. Черт, каким же я был тогда счастливым!

Я разгреб место для ее чемодана под раковиной, потому что не хотел на него смотреть, пока работаю, и пошел в туалет отлить.

И что ж я там увидел? Шампунь и бальзам для волос нашей Ингрид. А что валялось на дне мусорки? Ее ушные палочки и зубная нить.

— Да какого ЧЕРТА! — взорвался я, схватил оба флакона и вышвырнул их в мусорку на кухне. — ХВАТИТ уже, ДОВОЛЬНО! — вопил я, выдирая пакет из корзины, потом нагнулся и им же вытащил из слива кольцо волос — ее волос, клянусь, — какого черта, это мой кабинет, единственное место, где меня никто не трогает, где я один, но даже сюда она просачивается со своими вещами, своим черт-те чем, даже сюда вторгается, подумал я и злобно скинул волосы в пакет, завернул его и поглубже затолкал в мусорный пакет на кухне.

Блин.

Я включил компьютер и сел за письменный стол. Нетерпеливо ждал, когда он наконец включится. На половице проступил Христос в терновом венце. На стене над диваном висел постер с ночным пейзажем Педера Балке. Над письменным столом — две фотографии Тумаса. На стене у меня за спиной — кит в разрезе и сделанные почти с фотографической точностью в той же экспедиции восемнадцатого века рисунки жуков.

Я не мог здесь писать. Вернее, я не мог написать здесь ничего нового.

Но на этой неделе писать мне все равно не светило. В субботу предстояло сделать доклад о своем «творчестве», как ни странно, в Бэруме, и вот к нему я и собирался готовиться ближайшие три дня. Бессмысленное мероприятие, на которое я согласился сто лет назад. Предложение пришло в тот же день, когда стало ясно, что книгу выдвигают на премию Северного совета; устроители писали, что такая традиция, все номинанты от Норвегии приезжают к ним рассказать о своей книге или творчестве, и, поскольку обороняться я как раз тогда мог хуже обычного, я согласился.

И теперь мучился.

Уважаемые дамы и господа. Мне глубоко до лампочки и вы, и книга, написанная мной, и то, получит она премию или нет. Единственное, что мне интересно, — писать. Тогда что я здесь делаю? Я купился на лесть в минуту слабости, они случаются со мной часто, но отныне минутам слабости и податливости на лесть — конец. Чтобы отметить эту веху по-человечески и недвусмысленно, я принес с собой газеты. Я собираюсь положить их на пол вот тут, перед трибуной, и насрать на них. Я несколько дней сдерживался и не ходил в сортир, чтобы получилось убедительней. Та-ак. Вот. Э-э-э… Ну вот. Осталось подтереть задницу — и дело сделано. Засим передаю слово следующему кандидату на премию, Стейну Мерену. Благодарю за внимание.

Я все стер, пошел на кухню и набрал воды в чайник, поковырял ложкой в банке с растворимым кофе, отломил несколько комков, положил их в чашку и в следующую секунду залил кипящей водой. Оделся, вышел на улицу, перешел на другую сторону, сел на скамейку у госпиталя и выкурил в быстром темпе три сигареты, глядя на проходящих людей и машины. Небо было безутешно серым, воздух — холодным, снег на обочине почернел от выхлопов. Я вытащил телефон, поколдовал над буквами, пока не получился стишок, который я отправил Гейру.

Потом я вернулся в кабинет и сел за компьютер. Нежелание, которое я явственно чувствовал, и тот факт, что впереди пять полных дней до того, как работа должна быть закончена, мешали, чтоб не сказать — совершенно демотивировали. Что вообще я могу им сказать? Бла-бла-бла, «Вне мира», бла-бла-бла, «Всему свое время», бла-бла-бла, рад и горд. В кармане куртки пикнул мобильник. Я вытащил его и нажал на сообщение от Гейра.

«Действительно, я погиб сегодня в аварии. Не думал, что все уже в курсе. Можешь забрать мои порножурналы, мне они больше ни к чему, тело совершенно одеревенело. Неплохая эпитафия на могильный камень. Но ты ведь можешь и лучше, нет?»

Попробую, написал я в ответ. Например, так?

Поэзия так себе, но все же времяпрепровождение. Глядишь, и Гейру в его университетском кабинете доставит незатейливую радость. Отправив сообщение, я пошел в супермаркет и купил еды. Поел, час поспал на диване. Дочитал первый том «Братьев Карамазовых», взялся за второй, а когда закончил его, за окном было темно, а дом наполнялся первыми вечерними звуками. Я чувствовал себя как в детстве, тогда я тоже мог лежать и читать несколько часов подряд, голова словно замерзла, а сам как будто вернулся из сна, ледяного сна, в послевкусии от которого все вокруг казалось жестоким и негостеприимным. Я встал, вымыл руки горячей водой, тщательно их вытер, выключил компьютер, убрал его в сумку, навязал на шею шарф, натянул шапку поглубже, надел куртку и ботинки, запер за собой дверь, надел варежки и вышел на улицу. До встречи с Гейром в «Пеликане» оставалось еще полчаса — времени с избытком. Снег на тротуаре был желто-коричневого цвета и зернистой консистенции, похожий на твердую манную крупу, — он разлетался из-под ног. Я шел вверх по Родмансгатан к станции метро на пересечении со Свеавеген. Половина седьмого вечера. Безлюдные улицы заполняла та неуловимая темнота, которая проступает только в электрическом свете, лившемся теперь из каждого окна, от каждого уличного фонаря на снег и асфальт, улицы и перила, припаркованные машины и пристегнутые велосипеды, фасады, карнизы, таблички на домах и столбы. Я легко могу быть другим, думал я доро́гой, ничто во мне не казалось в тот момент настолько бесценным, чтобы его нельзя было заменить чем-то еще. Я пересек Дротнинггатан, внизу которой копошились черные, похожие на букашек люди, у сквера Обсерваториалюнден спустился по ступенькам, прошел мимо китайского ресторана с отвратительной табличкой «Жратва» и зашел в метро. На двух платформах было человек тридцать-сорок, ехавших, судя по их сумкам, домой с работы. Я встал на максимально возможном отдалении ото всех, поставил сумку между ног, уткнулся плечом в стену, вынул мобильный и набрал Ингве.

— Привет? — сказал он.

— Привет, это Карл Уве.

— Слышу.

— Ты звонил? — спросил я.

— В субботу.

— Я собирался перезвонить, но отвлекся, у нас были гости, а потом забыл.

— Не страшно, — сказал Ингве, — я просто так звонил.