— Тебе кухню доставили?

— Да, сегодня причем. Стоит рядом со мной. А еще я купил себе машину новую.

— Да ладно?

— Правда. Старую уже надо было менять. «Ситроен-ХМ», не очень юзаный. Бывший катафалк.

— Шутишь?

— Нет.

— Ты будешь ездить на катафалке?

— Его переоборудовали, конечно. Он выглядит совершенно обычно, никакого отсека для гроба.

— Слушай, но все равно. В нем же возили покойников…

Ингве фыркнул:

— Да ты неженка. Машина как машина. И она мне по карману.

— Ну-ну, — сказал я.

Мы замолчали.

— А в целом как? — спросил я.

— Все как обычно. А у тебя?

— Тоже. Вчера ездили за город, к Линдиной маме.

— У-у.

— Да.

— А Ванья? Уже пошла?

— Пара шагов только. Честно говоря, она больше падает, чем ходит.

Он засмеялся на другом конце.

— А Турье и Ильва?

— С ними все в порядке. Турье, кстати, отправил тебе письмо. Из школы. Не получил пока?

— Нет.

— А то он отказывается говорить, что написал. Так что сам прочтешь.

— Да.

В туннеле показались огни идущего поезда. Слабый порыв ветра прошелся по платформе. Народ зашевелился и встал у края перрона.

— Слушай, поезд пришел, — сказал я. — Потом созвонимся.

Поезд медленно остановился передо мной. Я поднял сумку и подошел к дверям.

— Да, — сказал Ингве. — Созвонимся. Пока-пока.

— Пока.

Двери передо мной открылись, толпа хлынула наружу. Как раз когда я опускал руку с телефоном, меня сзади толкнули в локоть, и телефон выскользнул и нырнул вперед, под ноги идущим, я даже не заметил куда, потому что инстинктивно первым делом обернулся к толкнувшему меня.

Куда девался телефон?

Никакого удара я не слышал. Может, он ударился о чью-то ногу? Я сел на корточки и оглядел платформу вокруг меня. Телефона нигде не было. Вдруг кто-то отфутболил его? Нет, я бы заметил, думал я, поднимаясь, покрутил головой, посмотрел на пассажиров, устремившихся на выход. Он ведь не мог упасть в чью-то сумку? У одной женщины сумка через плечо была расстегнута. Или такого не бывает?

А вдруг?

Я пошел следом за ней. Могу ли я легонько коснуться ее плеча и объяснить, что прошу ее посмотреть в сумке: у меня выпал телефон, и я подумал, вдруг он угодил к ней?

Нет, это все невозможно.

«Двери закрываются», — раздалось из вагона. Следующий поезд был только через десять минут, я уже опаздывал, пропавший телефон все равно старый, подумал я и запрыгнул в уже наполовину закрытые двери. В расстроенных чувствах я сел рядом с готом лет двадцати, огни перрона проскользили по вагону и сменились темнотой.

Пятнадцатью минутами позже я вышел на «Сканстулле», снял в банкомате немного наличных, пересек дорогу и пошел в «Пеликан». Это классическая пивная — с лавками и длинными столами вдоль стен, теснящимися посреди зала на черно-белом плиточном полу столиками со стульями, коричневыми деревянными панелями на стенах, картинами над панелями и росписью на потолке над ними всеми, с несколькими толстыми колоннами посреди зала, тоже обшитыми коричневым деревом и с приделанными к ним круговыми лавками, и длинная широкая барная стойка в конце зала. Официанты почти все в возрасте, в темной одежде и белых передниках. Музыка в заведении не играла, но все равно было шумно — густая смесь голосов, смеха, звона кружек, стука приборов висела над столами, незаметная для тех, кто внутри, но резкая, порой пугающая, когда только распахиваешь дверь с улицы и на тебя обрушивается весь этот гвалт.

Среди посетителей по-прежнему можно было встретить какого-нибудь алкоголика, который наливается здесь еще с шестидесятых, или пожилого господина, пришедшего пообедать, но это уходящая натура, а преобладали тут, как и во всех заведениях Сёдера, представители культурной прослойки — и мужчины, и женщины. Не слишком юные, не слишком старые, не очень красивые, не очень уродливые, но они никогда не напивались. Культурные журналисты, ученые на университетских стипендиях, студенты-гуманитарии, сотрудники издательств, радио и телевидения, иногда писатель или актер, но редко кто-то из звезд. Я остановился в нескольких метрах от дверей и скользил взглядом по залу, тем временем развязывая шарф и расстегивая пальто. Бликовали очки, сияли лысины, белели зубы. Перед всеми стояло пиво, на фоне коричневых столов казавшееся охристым. Но Гейра видно не было. Я подошел к столику с белой скатертью и сел за него спиной к стене. Через пять секунд рядом выросла официантка и протянула мне толстое меню в кожаном переплете.

— Нас будет двое. Поэтому еду я пока заказывать не буду, но можно мне «Старопрамен»?

— Конечно, — сказала официантка, женщина лет шестидесяти с широким мясистым лицом и копной темно-рыжих волос. — Темное или светлое?

— Светлое, пожалуйста.

В «Пеликане» хорошо. Антураж классического пивного заведения заставил задуматься о других, более исторических временах, хотя здесь не чувствовалось никакой музейности, никакой выспренности; люди приходили сюда выпить пива и поговорить, как они делали с тридцатых годов прошлого века. Это одна из самых приятных особенностей Стокгольма, здесь огромное количество заведений из прошлых эпох, они все используются по назначению, и никто не кричит об этом на каждом углу. В месте под названием «Ван-дер-Нутский дворец» семнадцатого века постройки, где, по слухам, сам Белльман впервые в жизни напился вусмерть, когда ресторации уже было сто лет, я иногда обедаю, и в первый раз это было на следующий день после убийства министра иностранных дел Анны Линд, когда настроение в городе было странно-приглушенное и настороженное; или ресторан восемнадцатого века «Золотой мир» в Гамла-Стане; или заведения девятнадцатого века «Оловянная кружка» и «Салоны Бернс», где находилась описанная Стриндбергом «Красная комната»; уже не говоря о нарядной «Гондоле», баре в югендстиле на верхней площадке лифта Катаринахиссен, откуда с тысяча девятьсот двадцатого года посетители любуются прекрасным видом на город, чувствуя себя немного пассажирами дирижабля или атлантического лайнера.

Появилась официантка с полным подносом кружек пива, улыбаясь, составила одну из них на молниеносно появившуюся передо мной подставку и пошла дальше обносить шумные столы, за каждым вторым из которых ее встречали развеселыми шуточками.

Я поднес кружку ко рту, коснулся губами пены; холодный, горчащий напиток наполнил рот — настолько не готовый к такому вкусу, что по телу пробежала дрожь, — а потом потек в горло.

О!

Когда нам рисуют будущую жизнь и изображают мир, в котором повсеместно распространилась урбанистическая жизнь и человек достиг долгожданного симбиоза с техникой, обычно забывают о самом простом, например, о пиве — золотистом, с сильным резким вкусом, сделанном из зерна с поля и хмеля с луга, — или о хлебе, или о свекле, с ее сладким, но темным, земляным вкусом, и обо всем, что мы пили-ели за сработанными из дерева столами под окнами, в которые падает луч солнца. Чем они занимались в этих дворцах в семнадцатом веке, окруженные ливрейными лакеями, обутые в туфли на высоких каблуках, в напудренных париках, натянутых на голову, в которой ворочались мысли семнадцатого века, как не пили вино и пиво, закусывали хлебом и мясом, ссали и срали? Это равно верно для восемнадцатого, девятнадцатого и двадцатого веков. Представления о человеке меняются век от века, как и представления о природе и мире, причудливые мировые идеи и вероисповедания возникли и исчезли, были изобретены полезные и бесполезные вещи, наука углублялась все дальше в свои загадки, приборов стало больше, скорости выросли, все бо́льшие куски старого уклада жизни исчезают, но прощаться с пивом или менять его никто и не думает. Солод, хмель, вода. Поле, луг, река. И так по большому счету со всем. Мы укоренены в архаическом прошлом, ничего существенного в нас, в наших телах или потребностях не менялось с тех пор, как первый человек увидел свет где-то в Африке сорок тысяч лет тому назад, или сколько там существует Homo sapiens.