Оглядываясь, она прошла по зале. Выглянула в окно – море до горизонта. По стенам вились цветущие плети каких-то нездешних растений. Похоже, Паук неравнодушен был к цветам, и не только к яблоневым. На столике у низкого дивана лежала книжка в кожаном переплете. По коже серебряное тиснение – не то руны, не то резы , значки казались знакомыми, но скорее всего только потому, что отдаленно напоминали письмена Джона Ди, которые довелось изучать в первом семестре.

Маришка наугад открыла книгу.

И незнакомые стихи отозвались со страницы железным лязгом, страшные в своей размеренной истерике.

Стихи были на русском, но это Маришка поняла не сразу.

Памятью убитых, памятью всех,

Если не забытых, так все же без вех,

Лежащих беззлобно, пусты уста,

Без песенки надгробной, без креста.

Я-то уж, наверно, ею не храним,

Кто-нибудь манерно плачет по ним,

Плачет, поминает, земля в горсти,

Меня проклинает. Господи, прости!

Но нет мне изгнанья ни в рай, ни в ад,

Долгое дознанье, кто виноват,

Дело-то простое, гора костей,

Господи, не стоит судить людей.

Ежели ты выжил, – садись на коня,

Что-то было выше, выше меня,

Я-то проезжаю в предел к огню,

Я-то продолжаю свою войну.

Я-то проезжаю. В конце – одно.

Я-то продолжаю, не все ли равно,

Все-то на свете в говне, в огне,

Саксофоны смерти поют по мне.

Радость или злобу сотри с лица,

Жизни и смерти нет конца,

Орлик, мой, Орлик, крылья на груди,

Где-нибудь на свете лети, лети.[43]

«Романс короля»… Знаешь, когда я прочел его в первый раз, я подумал о тебе. Потом не однажды перечитывал и снова понимал, что не ошибся. Первое впечатление было верным. Это стихи о тебе, птаха…»

Голос Орнольфа. Почти неслышный, словно донесшийся через страницы книги из далекой дали.

И другой голос – нежный как дыхание ангела, тихий, злой и насмешливый:

«Ты иногда бываешь таким жестоким, рыжий. Слишком жестоким даже для меня».

«Прости».

«Да ладно. Есть другие стихи:

Я жалею людей.

Я презираю людей.

Я отчаялся думать

О печалях этого мира

И в свою печаль погрузился…[44]

Это из книги, составленной для одного знатного… рыцаря. Он был героем, совершил до черта подвигов и был насильно пострижен в монахи. В двадцать восемь лет. Я иногда думаю, рыжий, кому из нас повезло больше? Мне или ему?»

«Эйни…»

«Хм-м… пожалуй, я в выигрыше по сравнению с тем парнем. Но, Орнольф, ты такой сентиментальный! Это что-то возрастное?»

– Да что же это я?! – вслух спросила Маришка и захлопнула странную книгу. Потерла горящие щеки. Черт! Стыдно. Подслушивала… и хоть не видела ничего, но как будто подглядывала.

Любопытство все куда-то испарилось – не иначе от стыда. Самым правильным сейчас, наверное, было бы уйти. Но раз уж пришла сюда незваной, глупо уходить, даже не осмотревшись, как следует.

Уже без всякого интереса Маришка заглянула в соседнюю комнату – такую же солнечную, пропахшую деревом и почему-то молодой листвой. Если бы не отсутствие кровати, Маришка предположила бы, что попала в спальню. Здесь было гораздо интереснее, чем в зале. Маришка осмотрела, не рискнув трогать, на два японских меча на специальной подставке. Долго разглядывала разукрашенные самурайские доспехи, особенно понравился ей рогатый шлем со страшной харей. В этом, наверное, даже Паук не выглядел бы таким уж красавчиком. У другой стены на полочке лежал закрытый скрипичный футляр. Трудно было представить себе Альгирдаса музицирующим… и ни фига не трудно, кстати. Наоборот. Очень даже легко: вот он стоит со скрипкой, и длинные белые пальцы, пляшут на грифе, и взлетает смычок в тонкой, легкой руке.

Стоп! Этак снова что-нибудь померещится.

Чтобы отвлечься от скрипки и от Паука, Маришка полюбовалась на драгоценности – те, что были в открытых шкатулках, или валялись, брошенные, на низком столике. С ума сойти, сколько всего! Тут же стоял пузырек с черным лаком для ногтей. Забавно. И ни одного зеркала.

Так, а это что за дверь?

Ага. Ванная комната. И из нее еще один выход, на сей раз – в настоящую спальню. Кхм… нечего тут делать. Открыв следующую дверь, Маришка попала в кабинет, чем-то похожий на ее собственный. Там тоже был компьютер, удобная современная мебель, еще какие-то электронные штуки, может, за непривычным дизайном скрывались обыкновенные принтеры, сканеры и прочая оргтехника, а может, и нет.

– Господа возвращаются, – сообщил невидимый слуга.

Маришка заторопилась. Толкнула следующую дверь. Оказалась в той же комнате, с которой начала осмотр, и только выскочив в коридор, сообразила… Остановилась. Оглянулась. Так и есть – та самая комната, вон и книжка со стихами. Странно. Как это так получилось, если она все время шла вперед? Не вокруг же всего дома тянутся эти покои. Вид из окон был один и тот же – на море. А дальше по коридору, кстати, открытая дверь, она ведь в нее входила!

Пошарив по карманам, Маришка нашла пятирублевик, положила на пол, добежала до соседней двери. Несколько секунд глядела на монету, лежащую у порога, потом подобрала и решила больше о странном не думать.

Нравится им так – и пускай себе, не жалко. А что спальня – одна на двоих, так, блин, не говори, что для тебя это новость, лейтенант Чавдарова!

Под окном во дворе взвизгнули тормоза – вернулись хозяева, и Маришка кинулась вниз, встречать. Просияла от радости, увидев в холле сверкание змеиного плаща, и чуть не упала, когда Альгирдас развернулся к ней и полы плаща распахнулись от этого резкого движения.

Ей-богу, он, чем страшнее, тем красивее! Ну, на ком еще, скажите, будут так потрясающе смотреться изодранные и грязные джинсы? Кому еще так пойдет рубаш… э-э… ну, это ведь было рубашкой, правда? Вот эти лохмотья, заскорузлые от высохшей крови. И, мама дорогая, как сияет сквозь прорехи белая кожа…

«Эй! – Маришка мысленно надавала себе по рукам. – Это Паук, не забыла? Он мальчиков любит».

Подействовало.

«Мальчик» Орнольф перехватил Паука на полпути к Маришке, развернул в сторону лестницы и, слегка подтолкнув между лопаток, придал ускорение: