С утра пораньше провожала Макса в Прибрежный. Потом они с Орнольфом уезжали во Владивосток. Иногда Орнольф задерживался в городе: у него были какие-то дела с Адой Мартиновной. А Маришке разрешили наконец-то работать по специальности, и за несколько дней она, кажется, как родную квартиру изучила все «плохие» места Владивостока и пригородов.

Сколько, оказывается, всякой нечисти обитает рядом с людьми! Знала бы об этом раньше, заперлась бы дома и нипочем не вышла на улицу. Даже к мусоропроводу не ходила. Теперь, конечно, совсем другое дело. На пару с Дюхой, всегда под наблюдением двух-трех магов ИПЭ, Маришка сдавала свою первую летнюю практику. Не важно, что на дворе апрель. Не важно, что Орнольф не в восторге от того, чем она занимается. У Орнольфа свои взгляды на жизнь, изрядно устаревшие. А вот Альгирдас, например, нисколько не против того, чтобы Маришка, пока есть время, шлялась по помойкам и подворотням Владивостока, убивая мелких мусорных демонов. С чего-то же надо начинать. А охотники всегда начинают с уборки мусора, так Паук и сказал. И то, что у этого мусора есть зубы и когти, и изрядное количество убойных заклинаний, всего лишь издержки профессии.

Удивительным образом разделились их мнения, Орнольфа и Альгирдаса. Датчанин считал, что задача Маришки в том, чтобы, находясь в безопасном месте, обеспечивать оперативную группу чародейской поддержкой. Именно так и работали маги ИПЭ: изготовляли амулеты и талисманы, гадали, указывали благоприятное время для проведения операций, в случае необходимости призывали на помощь союзников разной степени могущества или давали бойцам возможность причинять вред противнику на разных физических планах.

– Ты не сделаешь из малышки мага, – сказал Паук, когда они с Орнольфом заспорили об этом, – она чародейка и будет сражаться наравне с другими бойцами.

– Разве не Паук Гвинн Брэйрэ утверждал, что из женщины никогда не выйдет охотника? – невинным тоном поинтересовался Орнольф.

– Ошибся, – пожал плечами Альгирдас, – подумаешь, невидаль!

И конечно он был прав, а Орнольф совершенно напрасно переживал по поводу Маришкиной безопасности.

А с магами из ИПЭ она порой чувствовала себя диковинным животным, которого ученые наблюдают в различных условиях. Чары совсем не походили на магию, но маги изо всех сил пытались понять, что же это такое. Маришка же давала им предостаточно материала для изучения.

И все равно, даже понимая все это, она всякий раз с замиранием сердца слушала план очередной операции. И с радостным недоверием прислушивалась к чувству причастности, раньше почти незнакомому. Учась на журфаке, Маришка сознавала свою общность с остальной журналистской братией, и ей равно приятно было выслушивать как похвалы в адрес СМИ, так и ругань, которой было значительно больше. Приятно, потому что она знала, что уже вошла в большую, пусть и недружную семью. Что, какими бы словами не называли журналистику и журналистов, какая бы грызня не шла внутри этого громадного клана, для нее, Маришки, с некоторых пор существуют понятия «свои» и «чужие». И она – своя. И от чужих, если понадобится, ее всегда защитят. И… и вообще. Вот.

Совсем иначе чувствуешь себя, сидя в укрепленной заклинаниями машине ИПЭ, в последний раз прокручивая в голове основные детали задания. Здесь не просто «свои», здесь от своих может зависеть жизнь, и «чужие» зачастую смертельно опасны. А ощущение того, что ты отличаешься, действительно отличаешься от других людей не сравнить с чувством превосходства, которые испытывала Маришка когда-то, предъявляя удостоверение корреспондента.

Нет. Теперь она не считала себя кем-то вроде члена масонской ложи. Просто знала: она – другая. И превосходство ни при чем.

Макс подарил ей диск с записями песен ипэсовцев – их много оказалось, песен, и совсем старых, годов еще пятидесятых, и новых, современных, отчаянных. Старые были лучше: о боях, о любви, о том, что нужно защищать свою Родину и все такое. Наивно, да. Ну и что? Маришке все равно нравилось. И юморных песен раньше писали куда больше. А еще – про экологию.

Новые песни были страшные. Как и жизнь, наверное.

И содрогаясь, в пластмассу закованы,

воют в витринах голодные клоуны,

дико скрежещут их желтые пальцы о бледный порог.

Клоуны бьются, выбраться рады бы —

и провожают жадными взглядами

длинный багровый трамвай,

проползающий в ночь, как холодный хот-дог.[45]

Маришка возвращалась домой, смотрела на окружающую ее роскошь и где-то в глубине души начинала понимать, почему в ИПЭ так не любят Паука и Касура. Когда голова еще гудит от заклинаний, а перед глазами мельтешат сцены последнего боя, когда в наушниках гитарные струны звенят о том, что ты бессмысленно погибнешь, защищая людей, которым это не нужно… в такой ситуации чертовски раздражает сознание, что два могущественнейших чародея пальцем о палец не ударят, чтобы сделать хоть что-то! Маришка не знала, что именно. Не все, наверное, упиралось в магию и деньги. Но и того и другого отчаянно не хватало.

Однако проскальзывала на краю зрения полупризрачная тонкая фигура, прекрасная, как белая ночь, и против воли Маришка оборачивалась, искала взглядом струящийся черный шелк волос, сияние бледной кожи, и улыбалась в ответ на его улыбку.

Он осторожен стал, Альгирдас Паук. Даже дома не расплетал тонкую сеть отвода глаз. Оставался неслышим и невидим, пока не убеждался, что Маришка одна, что никакие гости не вертятся рядом с ней.

– Поужинаешь с нами? – спрашивал Альгирдас.

– Если ты поужинаешь с нами, – подначивала Маришка.

Он никогда не ел, все так, но последние дни не чуждался составить им с Орнольфом компанию за столом. Запахи кофе и хорошего табака стали для Маришки самыми любимыми. А еще она не раз ловила себя на том, что на сердце теплеет при взгляде на бутылки с коньяком. Ей-ей, даже если этот коньяк не имел ни малейшего отношения к тому, который любил Альгирдас. Просто… ну, цвет-то, в общем, похож.

И в память сразу приходит круглый бокал, на дне которого светится темно-янтарная влага. Один из моментов, которые смущали Маришку, несмотря ни на что, хотя она уже язык стерла напоминать себе, что нужно шире смотреть на жизнь. Орнольф греет бокал в ладони, а Паук, привычно расположившийся у ног датчанина, время от времени обхватывает его ладонь длинными пальцами и делает маленький глоток.

Он сам не может согреть коньяк до нужной температуры. Все дело только в этом. Да. Холодные руки, весь холодный, это Маришка помнила еще по тем объятьям в башенке на Меже.

Дело только в этом. Только в этом!

Идеально дополняющие друг друга противоположности, сила и мощь, а рядом утонченное до издевки изящество… но – ведь оба мужчины! Почему же ничего в душе не противится, когда фарфорово-бледная рука тонет в широкой ладони, когда губы Орнольфа касаются тонких белых пальцев с идеальным маникюром на острых ногтях, почему нет сил отвернуться от сплетающихся рук, и сплетающихся взглядов, и смешавшихся рыжих и вороных прядей – проблесков пламени в черном, шелковом сиянии?