Глядя на эту умилительно трогательную картину, я неожиданно расхохотался. Да так истерически, что никак не мог успокоиться. Мне даже пришлось вылезти из за стола и, закрывшись салфеткой, выбежать в фойе. Там я ухватился за плечо услужливого охранника, и меня еще долго сотрясали пароксизмы смеха. Я успокоился только ополоснув лицо холодной водой в туалете.

Когда я вернулся на свое место, Папа, выбрав момент, наклонился ко мне и, не то жалуясь, не то со смирением, доверительно прошептал:

— Вот видишь, Архитектор, среди какой дряни приходится жить, с кем работать. Ты меня понимаешь. Вокруг одни подонки. Господи, как надоело смотреть на эти бандитские рожи! От них одних стошнит, — вздохнул он с чувством, как будто сообщал нечто личное и важное и исключительно по большой дружбе. Такая вот, дескать, какая злодейка судьба.

Я лишь пожал плечами, хмыкнув про себя: «А у самого то, спрашивается, какая такая рожа?»

Словно прочтя мои мысли, он снова наклонился ко мне и тихо, с похвальной самокритичностью проговорил:

— Может быть, я и сам кому то кажусь таким же, а?

Глубокой ночью в дежурных теленовостях вдруг прошло сообщение о массовых и жестоких столкновениях между двумя манифестациями прямо в центре города. Одна толпа народа весело и мирно дефилировала с портретами Феди Голенищева, а другая, поменьше и Бог ведает откуда взявшаяся, двигалась мрачно, без каких либо портретов, но зато вооруженная арматурой и штакетинами. Последняя, несмотря на свою немногочисленность весьма громко и дружно скандировала «Фашисты! Путчисты!» и «Долой фальшивые выборы!». Началась потасовка. Портреты Феди Голенищева были изорваны, а его сторонники, ошеломленные неожиданным натиском, временно рассеяны. Прошла информация о нескольких жертвах. Сообщалось также, что, повинуясь стихийному порыву, сторонники Феди Голенищева теперь в праведном возмущении стекались на Треугольную площадь перед центральным терминалом, чтобы идти маршем к Дому Правительства, а затем аж на Старую площадь.

— Вот теперь пора бы их вредительское гнездо в пух разнести, — нахмурившись, заметил Папа.

— И поделом им! — ухмыльнулся Петрушка, потирая руки.

Федя Голенищев ничего не сказал, а маршал Сева выпил на посошок и распрощался с компанией, чтобы вернуться к исполнению своих служебных обязанностей.

Остальные обратили свое внимание на эстраду, где голосистых русских цыган сменил пышный мулен ружский кордебалет. Под бешеный канкан замелькали пестрые подвязки, синхронно взлетали вверх бесчисленные женские ножки, обтянутые черными чулками, задирались широкие кружевные юбки, а отборные бюсты делали то «равнение налево», то «равнение направо».

Спустя полчаса в специальном внеочередном выпуске новостей диктор зачитал важный правительственный указ, принятый только что на ночном заседании старого кабинета министров.

Первым пунктом указа в самом деле объявлялось об упразднении и роспуске нашей Всемирной России и запрещении ее деятельности как таковой. Далее объявлялось о временной приостановке работы центральной избирательной комиссии вплоть до выяснения масштабов якобы многочисленных процедурных нарушений, злоупотреблений и подтасовок. Особым распоряжением правительства были взяты под дополнительную охрану Кремль, Дом Правительства, помещение центральной избирательной комиссии. И, наконец, туманно сообщалось о готовящемся указе, в котором будет объявлено о соответствующих перестановках и назначениях в высших эшелонах власти.

Агония, словом.

Я сидел в курильне на красном плюшевом диване и нюхал табак. Праздник шел по нарастающей. Из зала долетали звуки музыки, возгласы и аплодисменты. Выступали артисты — отъявленные любимцы публики. Мне то ли что то грезилось, то ли о чем то мечталось. Плавное покачивание на волнах. Какое то время рядом со мной пристроился профессор Белокуров со своей метафизической половиной. Они упорно пытались доказать, что целый ряд вычислений ясно свидетельствует о том, что знаменитый час «икс» уже настал. Я не спорил. «Ну и слава Богу», — кивал я.

Повсюду — в фойе, в коридорах, в диванных вдруг появилось множество прелестных женщин. Может быть, они и раньше были в Шатровом Дворце, только я их не замечал. Их одежды блестели и переливались словно чешуя экзотических хамелеонов или ящериц. Чувственный аромат, свет желания. Из каждого укромного угла или ниши слышался мелодичный грудной смех и сверкали улыбки. Особенно красивые женщины вились вокруг всеобщего любимца Феди Голенищева, который чувствовал себя среди них, как рыба в воде. Если бы не многочисленные мониторы и телекамеры, можно было были подумать, что Шатровый Дворец превратился в шикарный ночной клуб, где расслабляются политики и бизнесмены. Пронырливые и легкие, как тени, руководимые Веней официанты летали из конца в конец с подносами, уставленными бокалами и блюдечками. В какой то момент мне показалось, что Папа о чем то заспорил с Мамой. На их лицах даже появилось выражение холодной ненависти и непреклонности. Вроде свинцового налета. Вероятно, Мама все таки уступила в этом споре. По крайней мере очень скоро она и моя Наташа исчезли из поля зрения. Должно быть, вообще покинули Шатровый Дворец. Но Альга и Майя остались. Они возникали то в одном сегменте огромного зала, то в другом — там, где было шумнее и веселее. Обе сильно разрумянились, непрестанно смеялись.

Первоначальная жесткая иерархия в расположении гостей постепенно размывалась. Публика незаметно взаимопроникала и перемешивалась. Я видел, что у Альги здесь очень много знакомых. Без сомнения обе девушки были на празднике самыми красивыми и привлекали множество взглядов.

Потом я беседовал о разных разностях с Наумом Голицыным, который был приятным собеседником и, несмотря на то, что был банкиром никогда не говорил ни о деньгах, ни даже о золотых и алмазных копях, а предпочитал беседовать на высоко духовные, или в крайнем случае на интеллектуальные темы. Впрочем, для него это, пожалуй, было одно и то же. Я чувствовал, что слова произносятся неспроста, что они пропитаны каким то неуловимыми намеками. Он элегантно затягивался толстой, как еловая шишка, сигарой, а чудесный дым выпускал крошечными порциями через уголок рта. Странно, я почти не вникал в его рассуждения, но внезапно в моей памяти всплыла совершенно другая ситуация и образ совершенно другого человека. Бог знает почему, мне вспомнился покойный доктор, лишившийся ушей, и его рассуждения о Папе. Нет, Наум Голицын даже не упоминал ни о чем подобном. Он рассуждал о феномене политической воли и нравственных ориентирах. Но я все равно ловил себя на том, что начинаю пристально рассматривать его уши.

Потом я бесцельно бродил по замысловато сообщающимся помещениям Шатрового Дворца и время от времени с удивлением наталкивался на отраженную в зеркалах свою рассеянную улыбку. Меня не покидала мысль, что я нахожусь внутри собственной фантазии или сна. И я знал, что, образно говоря, так оно и было, хотя, конечно, ничего по большому счету не меняло.

Потом я снова присел на какой то пухлый диван. Пестрота, мелькание и звуки начали немного утомлять. Да и алкоголь понемногу осыпал мозги. Все это стало отдаленно походить на массовую оргию. Я закрыл глаза. Перед моим внутренним взором возникли пластичные, призрачные формы, озаренные спокойным теплым сиянием. Мне показалось, что я попал в какое то странное пространство. Трудно было сказать, что это — загадочная комната неопределенных размеров или бесконечный туннель. Мне показалось, что вот сейчас я узнаю что то необыкновенно важное…