теле памяти. Одевался и раздевался он как зрячий, по-прежнему быстро и аккуратно. Достаточно было ему пройти по какому-либо месту раз-два, чтобы потом ходить там уже без поводыря. Идя по улице, он без ошибки определял, что находится близ него. Эта способность казалась Анке особенно интересной, и она постоянно экзаменовала Луку:

— А теперь где мы?

— Против дома Никиты.

— А теперь?

— Напротив его же амбара.

— А теперь?

— Подходим ко второму мостику.

— Много ли осталось?

— Четыре моих шага.

— А моих?

— Восемь.

Тогда Анка всхлопывала в удивлении ладошками:

— Нет, дедушка Лука, ты видишь. Ты понарошку сделался слепым. Скажи правду мне одной, на ушко. Другим я никому не скажу. Ни Лешке, ни маме.

— Ладно, внучка, скажу: слепой я по правде.

Тогда Анка спрашивала:

— А я так смогу?

— Всяк сможет, если поучится.

— Давай учиться. Я буду слепая, а ты мой поводырь.

Анка закрывала глаза. Лука вел ее за руку и спрашивал:

— Где идем?

Через десять — двадцать шагов Анка начинала отвечать невпопад, и Лука поправлял ее. Она открывала глаза, убеждалась в своей ошибке и снова твердила:

— Нет. Ты самый-самый зрячий.

— А вспомни, как мы вначале ходили, как я выспрашивал, что противу нас. Ты мне говорила, а я шаги считал. Вот и размерил все и без глаз видеть научился. У тебя, твоими глазами научился.

— Тебя научила, а сама не могу, — кручинилась Анка.

Видеть, не глядя, было так заманчиво. Тогда бы она знала, что делается и ночью, когда она спит, и что там, вдалеке, за лесами и болотами.

Убедившись, что жить ему еще немало, Лука решил приспособиться к какой-нибудь работе. Первую работу ему подсказало журчание колодезного колеса. Лука поднялся с поваленной березы, уверенно подошел к колесу — тут он знал все до последнего вершка — и взялся за спицы.

— Попробую-ка. — Он завертел колесо. — Хлеб дарма есть стыдно: всю жизнь трудовой ел.

Умные рабочие руки быстро научились находить нужную спицу. Звякнувшая кольцом о вал цепь сказала Луке, что бадья поднялась на свет. Он нашарил ее, вылил в широкую деревянную колоду и спросил:

— Как, девоньки, не промахнулся?

— Ни единой капельки мимо.

— В таком случае идите делайте другое, а воду я накачаю.

Скотницы ушли, Лука наполнил все три колоды, выходил еще одну бадью и оставил полной на срубе. Мало ли кому может пригодиться. Пускай стоит: запас хлеба не просит.

С того дня Лука взял за правило держать колоды полными и бадью про запас. Тогда скотницы начали справляться втроем, четвертая перешла на другую работу.

У Луки оставалось еще много свободного времени. Он попросил Матрену подобрать ему большую постоянную работу.

— Попробуй плести корзинки, — вмиг сообразила Матрена. — Старый наш корзинщик воюет, а корзин надо много. Клубнику, малину, огурцы да все огородное и садовое в корзинках поставляем. За год корзин триста уходит.

— А кто же будет сказки сказывать? — всполошилась Анка.

Но Лука успокоил ее:

— Я зараз и корзинки и сказки. Одно — руками, другое — языком.

Сначала он провозился день над старой корзинкой, расплетая ее, потом заложил новую. Ремесло оказалось нехитрым. Первая же корзинка вполне годилась для своей недолгой службы. Соорудив корзинок с полдесятка, Лука так наловчился, что смело вышел с прутьями на люди, на свое излюбленное место, к колодцу, Анка шла с ним рядом. На том знакомом пути Лука не нуждался в поводыре. В руках у Анки была новенькая белая корзинка, в ней куклы, склянки, тряпки.

Лука устроился на березе, Анка рядышком на песке. Лука плетет корзинку и одновременно сказывает сказку. А быстрые Анкины руки лепят эту сказку из песка. Тут и заморские города, и царские хоромы, где триста лет без просыпу покоится красавица царевна. По белу свету рыщет на огненном коне Иван-царевич и не может дойти до нее. Злая баба-яга путает ему дороги.

Много у Луки сказок. Он знает и готовые, умеет и сам составлять. И самому удивительно на себя: после того как потерял зрение, все когда-то слышанное и давно позабытое почему-то припомнилось, а ум стал гораздо способней на выдумку.

Хорошо Анке, будто она тоже на огненном коне летает по всему свету. Хорошо и Луке: под плетение веселей льется сказка, а под сказку незаметно прибывает корзинка.

* * *

Война быстро приближалась к Ваничам. В последних известиях назывались уже недалекие от Ваничей города и села.

Когда приходила газета, колхозники, как по звонку, все сбегались к председательской избе. Лешка, уже зная, зачем собрался народ, выходил на улицу и читал газету вслух. При имени знакомого города или деревни все горько вздыхали. А Лука обычно прерывал чтеца и говорил:

— Бывал там, рабатывал. Там колодцы не особо глубоки, — называл их глубину — три, пять, семь метров, — добавлял с гордым торжеством: — Глубже нашего, пожалуй, на всей Руси нету. Наш — тридцать два метра.

В половине августа Матрену срочно вызвали в районный город. Вернувшись, она прямо из тележки прошла к колоколу и отбила десять громких отрывистых ударов. Через полчаса весь колхоз был в сборе. Матрена сказала:

— Дорогие соседушки, я позвала вас не на радость. Немец не сегодня-завтра будет здесь. Все кругом уезжают. И для нас проезжей осталась только одна дорожка. Что будем делать?

— Неужели оставаться на поругание немцу? И мы поедем. Россия-то велика еще, где-нибудь приютят! — наперебой зашумели колхозники.

— Приютят, родни у нас две сотни мильонов.

В тот же день под вечер из Ваничей вышло колхозное стадо. Ночью потянулись подводы с добром. На другой день близ полудня отбыла последняя.