Движимое добро, что не уместилось на подводах, было надежно укрыто в землю, недвижимое: дома, амбары, сараи — крепко заперто.

Матрена с семейством ехала на последней подводе. Часов пять дорога совершенно была пустой. Матрена радовалась: «Кажись, ушли. Теперь, проклятущий, ищи-свищи ветра в поле». Но вот на далеком взгорке показался табор. Сбоку пестрым пятном табун, рядом десятка четыре телег, меж них несколько костров.

«Не наши ли отдыхают? — всполошилась Матрена. — Какому мудрецу взбрело на ум отдыхать в такое время: жар спал, теперь идти да идти».

Тут в небольшом отдалении послышался грохот пустой, быстро бегущей телеги. Она катилась навстречу, и, когда оказалась на виду, Матрена узнала и коня и гонщика — хромого Никифора.

— Ну что? — крикнула она издали.

— Немец, — ответил Никифор.

— Где? И наших всех загарапкал?

— Пока нет. Пока мы на воле. А вот дороги все перерезал. Куда ни сунься, везде он, ахид. Кругом обруч. Народ навстречу нам валит, в наши леса. Ну мы и остановились. Меня отрядили к тебе за советом.

Матрена пересела к Никифору и велела побыстрей гнать в табор. Народ из соседних колхозов действительно валил навстречу.

Ваничи вернулись домой: дома ведь и стены помогают. Была самая страдная пора. Рожь созрела во всех низинках, на всех мочажинках. Пшеница и овес быстро догоняли ее. Яровое поле было уже сильно подернуто желтизной и напоминало скошенный луг, еще не успевший покрыться зеленой отавой.

На разборку возов Матрена дала колхозникам только полдня, а затем ударила в колокол. Колхозники собрались встревоженные:

— Тетка Матрена, чего опять стряслось?

— Ничего не стряслось. В поле пойдем. Рожь-то при первом ветре ручьем наземь хлынет.

— Все легче, нежели отдавать немцу, — проговорила жена бригадира Никиты. — Как подумаю, что проклятый немец будет наш хлебушка трескать, так руки и падают. Кажись, и спины не согнуть.

— Ты и для себя не шибко гнешь ее, — молвила Матрена, потом собрала в голос всю твердость своей уступчивой души: — Вот оттого, что немец на носу, и жать надо скорей. Успеть до немца. «Немец, немец…» Сделали себе пугало. А он либо будет, либо нет. Треснут как следует взашей, и останется от немца мокренько. Пока я председатель, ни единой колхозной пылинки не дам немцу. Как оставили нам мужики полную чашу, так и получат. Согласны со мной, тогда берите серпы — и в поле! Не согласны, руки падают, тогда передайте колхозную печать другому! Я под вашим позором ставить ее не буду.

— К чему такой разговор, к чему сразу в большой колокол? — упрекнул Матрену миролюбивый Никифор.

— Время такое… большое.

В поле вышли все, даже и такие, кому по старости лет полагалось сидеть дома. Там, где рожь выстояла, ее жал Никифор машиной. Машина жужжала в поле от темна и дотемна. В полдень к машине подавали свежую смену коней. Леглую, спутанную рожь снимали серпами. Снопы не собирали в скирды, а подавали прямо к молотилке. Зерно увозили в лесной овраг, где было оборудовано тайное хранилище.

Чтобы немец не застал врасплох, днем и ночью при дорогах, в некотором отдалении от деревни, стояли наблюдатели из резвых, толковых ребятишек. Время от времени они подавали сигналы, днем из пастушьего рожка, ночью на гармошке. Рожок и гармошка пока что играли протяжно, спокойно, это значило, что немцев не видно.

Но пришел и такой день, когда рожок взыграл быстро и тревожно. Сразу заглохли жатка и молотилка. Их быстро забросали соломой. Подводы, отвозившие хлеб, повернули к деревне.

Скоро вся деревня наполнилась топотом людских ног, хлопаньем ворот, дверей, окон, как во время пожара или внезапно налетевшей бури. И только дед Лука продолжал спокойно сидеть у колодца. Анку он отослал домой.

— «Немцы, немцы…» — презрительно ворчал старик.— Я своего места не то что немцу, самому черту не уступлю. Пусть-ка он сперва эту гору песку из-под земли добудет, а потом уж топчет ее.

Близ колодца то и дело слышались торопливые шаги и оттуда, от шагов, голоса:

— Дедушка Лука, уходи: немцы едут!

— Знаю. Сильнее кошки зверя нет, — отшучивался Лука. Он решил встречать немцев первым. — На мне обозначится, какие они. А мне терять немного осталось.

— Лука, что ты делаешь?! — послышался голос Матрены. — Тут немцы, а он…

— Что — он? Занимается своим делом, и все. Лука сам про себя знает.

— Ну, тогда не взыщи, если беда случится.

— А с кого взыскивать: сам большой.

Матрена ушла. На деревне затихли последние шумы и стуки. Лука подумал: «Прямо как ночь. Вот только солнышко пригревом о дне сказывает».

Немцев было шесть человек. Все верховые. Они ехали шагом, нестройно, с беспокойством оглядывали пустую улицу, тихие дома — нигде ни человека, ни курицы, ни собачонки, ни кошки — и обсуждали, как же понимать это. Либо все ушли к партизанам, либо все попрятались.

— Совсем не надо понимать, — сказал командир отряда. — Нужно дать из автомата очередь по окнам. За каждым окном люди. Занавески немного шевелятся. Следы на дороге совсем свежие. В воздухе запах кислых русских щей. — Он зажал нос. — Ф-фу! Вы не заметили даже этого. Вы недостойны носить имя солдата германской армии.

Солдаты, чтобы доказать, что они достойны этого имени, стали просить разрешения обстрелять деревню.

Командир сказал:

— Минуту назад я сам хотел сделать это, а теперь вижу, что рано. У колодца сидит старик. Сначала поговорим с ним. Вы и старика не заметили, пока я не сказал. Вы не видите и у себя под носом. Вас надо вернуть на плац и гонять с полгода. Хорошенько протереть вам глаза и продуть уши.

Протереть глаза и продуть уши на его языке значило хлестать нещадно по физиономии.

У колодца немцы остановились, дали коням повода, и те склонились над колодами с водой. Командир направил своего коня к бадье.

— Эй, старик! — крикнул он на