– Москву понять можно: если Рид переедет жить к ним, то его ценность как независимого борца за мир может заметно снизиться, – сказал Норден Мильке во время их первой встречи. – А сказать ему об этом прямо там не решаются: боятся обидеть.

– Может быть, у них на его счет есть какие-то подозрения по линии разведки? – предположил Мильке.

– Этого я не знаю, – покачал головой Норден. – И вообще, Эрих, эти сведения – прерогатива твоего департамента. Я же только знаю, что мы должны помочь Москве. Тем более что эта помощь играет нам только на руку. Дин Рид – фигура известная и может сослужить нашей стране хорошую службу.

Мильке понимал, о чем ведет речь Норден. Все годы своего существования восточногерманское руководство делало все от него зависящее, чтобы получить признание в мире. На рубеже 60-х эта политика стала приносить свои плоды: все больше стран стали поворачиваться лицом к ГДР. И любой человек, который мог привлечь к ГДР внимание как к стране, ориентированной на поиск взаимопонимания, был ценен для восточногерманского руководства. Дин Рид был как раз из числа таких людей. Кроме этого, он мог помочь и русским, поскольку представлял собой либеральное крыло американского истеблишмента, с которым советское руководство собиралось затеять детант, или разрядку.

– Надо создать Риду такие условия, чтобы он сам захотел у нас остаться, – продолжил развивать свою мысль Норден. – Он ведь пока ни разу у нас не был?

– Ни разу, – подтвердил Мильке. – Но собирается в ноябре посетить кинофестиваль документальных фильмов в Лейпциге.

– Да, я знаю: в качестве режиссера документального кино, – кивнул Норден. – Вот и надо его хорошо встретить, обустроить. Предложить работу у нас на «ДЕФА». Что он снимается в Италии в каких-то дешевых поделках! У нас он мог бы играть не только главные роли, но и сам снимать художественные фильмы как режиссер и получать за это приличные гонорары. Короче, надо заинтересовать его хорошими перспективами. Только делать это надо не в лоб, а тонко, тактично. Я Дина знаю, он не любит, когда ему навязывают свое мнение. Он должен до всего дойти сам. Впрочем, кого я учу: ты, Эрих, и сам все прекрасно понимаешь.

Мильке тактично промолчал, тем самым подтверждая правоту последних слов.

Этот разговор состоялся пару недель назад, а сегодня Мильке опять виделся с Норденом, чтобы обсудить с ним детали этого дела, которое в недрах «Штази» получило кодовое наименование «Прописка». Мильке изложил перед Норденом целый комплекс мер, которые его ведомство собиралось применить с целью склонить Дина Рида к решению переехать в ГДР. Шеф «Штази» также сообщил о контактах его ведомства с КГБ на предмет получения данных о возможном сотрудничестве Дина Рида с вражескими разведками.

– Русские утверждают, что такие подозрения существуют, но у них есть сомнения, что это может быть контригрой со стороны ЦРУ или ФБР, – сообщил Мильке.

– Значит, надо проверить эти данные по своим каналам, – посоветовал Норден.

– Уже делается, – коротко ответил Мильке.

Эта встреча длилась больше часа и изрядно утомила Мильке. Норден интересовался деталями операции столь дотошно, будто речь шла об устройстве судьбы его собственного сына. Впрочем, Норден и не скрывал, что испытывал к Дину Риду чуть ли не отцовские чувства. Даже невооруженным глазом было видно, что он сильно симпатизирует этому человеку. Думая об этом, Мильке невольно вспомнил о собственном отпрыске, сыне Франке, которого он всю жизнь бережно опекал и часто помогал в его врачебной карьере.

Размышления Мильке прервал шум, раздавшийся в соседнем кабинете. Догадавшись, что это пришел вызванный им Нойберт, Мильке поднялся с дивана и как был, без кителя, вышел к своему подчиненному. Вдвоем им предстояло продолжить обсуждение комплекса мер по операции «Прописка».

Когда Дин вернулся из Советского Союза в Рим, он был чрезвычайно измотан физически. И когда Патрисия, которая встретила его в аэропорту, увидела мужа, она даже испугалась за него: внешне Дин напоминал ей того человека, который только-только вышел из аргентинской тюрьмы. Единственным отличием того Дина от этого были его глаза: у теперешнего они светились счастьем. Всю дорогу из аэропорта домой Дин только и делал, что делился впечатлениями о своей поездке в Советский Союз. Он говорил, что все прошло замечательно: он побывал на кинофестивале, объездил с гастролями почти десяток городов, записал «лонг-плэй». Еще Дин влюбился, но эту новость он Патрисии, естественно, сообщать не стал, хотя на тот момент они уже находились в фактическом разводе. Однако он знал, что даже при таком положении вещей Патрисии будет неприятно услышать из его уст новость о том, что он завел себе очередную любовницу.

В Риме Дин решил отложить в сторону все свои творческие и общественные дела и все свое время посвятить своему здоровью и дочери Рамоне, по которой он жутко соскучился. Девочка тоже была на седьмом небе от счастья от встречи с отцом и все эти дни практически ни на шаг от него не отходила. Дин читал ей книжки, пел свои песни и рассказывал о людях и странах, в которых побывал. Он рассказывал ей о президенте Альенде, о том, что в Чили хорошие дяди хотят победить плохих, а он, ее папа, хочет этим хорошим людям помочь.

– Я четыре месяца выступал в Чили и все деньги отдавал в помощь Альенде, – рассказывал Дин дочери, показывая ей фотографию в одной из чилийских газет, где он был запечатлен рядом с Альенде на его инаугурации.

Потом он показывал дочери открытки с пейзажами Москвы и других городов Советского Союза и уже рассказывал о советских людях.

– Эти люди, – говорил Дин, – тоже помогают Альенде и хотят, чтобы на земле наступил наконец мир. Чтобы нигде не рвались бомбы и не стреляли автоматы, и чтобы дети всей земли были уверены, что их родителей не убьют на войне. Вот если бы, к примеру, меня убили на войне, ты бы как себя повела? – спросил Дин у дочери.

– Я бы очень сильно плакала, – ответила Рамона и обвила шею отца своими ручонками. – Но тебя ведь не убьют, папочка?

– Не убьют, доченька, – прижимая к груди Рамону, ответил Дин. – Не убьют, потому что хороших людей на земле больше и они обязательно победят.

Ночами Дин включал настольную лампу, садился в кресло и читал своего любимого Ромена Роллана. С недавних пор этот писатель стал особенно дорог Дину. Он находил в его судьбе много общего со своей собственной судьбой, и многие его взгляды были ему очень близки. Ведь Роллан тоже шел к пониманию социализма постепенно, шаг за шагом, увлекаясь этим учением все сильнее и сильнее. Поначалу он воспринимал его с романтических позиций, поскольку о философии диалектического материализма имел весьма туманные представления.

Роллан считал, что марксизму недостает высоких духовных порывов, и мечтал привнести в него «божественное начало». Однако вместе с тем он чувствовал, что в идее социалистического преобразования мира заключена большая нравственная сила: ведь сама идея несет в себе дух человеческого братства, выводит личность за узкие пределы эгоистического бытия. Эти мысли были очень хорошо понятны Дину. И, читая дневники Роллана за октябрь 1895 года, он готов был подписаться под каждым его словом. Роллан писал: «Если еще есть надежда избежать гибели, которая угрожает Европе, ее обществу и ее искусству, то надежда эта в социализме. Только в нем я вижу источник новой жизни, все остальное – лишь догорающий древний огонь… Через сто лет Европа будет социалистической, или ее не будет вообще».