Поток читательских и зрительских писем о Шукшине в редакции отнюдь не иссяк. Стоит выйти в свет новому изданию его прозы или публицистики, появиться на журнальных, на газетных страницах воспоминаниям о нем или даже очередной статье, посвященной шукшинскому творчеству, как тут же почта приносит письма. Сколько их теперь прибавилось к тем 160 тысячам, никто не знает, но как бы замечательно было собрать их все когда—нибудь в одно место, в музей, в архив… Большинство из этих писем того наверняка заслуживает: сужу по тем, которые удалось собрать мне. Они очень разные, эти письма, и очень несхожие люди их писали, но есть между ними общее: личный, сокровенный их характер. Письма исповеди, письма—проповеди, письма радости, письма тревоги и гнева… Приведем ниже отрывки хотя бы из некоторых.

«Дорогая редакция, я отвоевал, отлетал. Кажется, закаленный мужчина. Но… Но многие рассказы и повести Шукшина не могу читать без слез. Не могу! Катятся сами и мочат подушку. Хорошо, что никто не видит. А уж если бы и увидел кто мои слезы от шукшинских рассказов – ну и пусть! Потому, что он наш, простой, сплошная правда! Почти каждый рассказ, повесть читаешь, и хочется крикнуть: „Ведь он мою жизнь описывает! Ведь так же было и у нас в селе!“ А читаешь его биографию, его жизнь и тоже многое горькое, тяжелое вспоминаешь и из своей жизни. Сколько я прочитал писателей современных (разыскивая в журналах произведения Шукшина), хороших, талантливых. Некоторые из них похожи, близки друг к другу по тематике и стилю. Но Шукшин ни на кого не похож! Шукшин не повторится! У меня квартира превратилась почти в музей Шукшина, произведения все есть, много статей о нем, фотоснимки из журналов, кадры из фильмов… Но все же этого мало. Хочется все найти и прочесть о нем. Дорогая редакция, есть маленькая просьба. Нельзя ли увидеть на страницах „Смены“ снимочек Василия Макаровича в юности или его с матерью, с отцом родным? Или отдельно: его матери…» (Из письма ветерана Великой Отечественной войны В. В. Серкова из Киева.)

«Шукшина я воспринял сразу, душой. Помню, что меня прежде всего в нем поразило – это глубокое сочувствие горю ближнего. Не поверхностное, барски—пренебрежительное, а именно глубокое, воспринятое им как личное горе. Понятно, горе бывает разное, обида тоже. Бывает, человек обижается зря, то есть по сути дела он не прав. Но разве не прав Сашка Ермолаев, требующий уважения своего человеческого достоинства? Разве не прав Чудик, который от души хотел помочь, сделать приятное жене брата, а та его не поняла? Да что там не поняла, она его и понимать не хотела! Вот в чем дело! Как не хотят понимать Шукшина критики и другие. Вот это уж обидно, действительно обидно. Вот уж к кому бы я действительно не пошел со своей обидой! Они, представляю, меня бы внимательно выслушали, разложили бы мою обиду по полочкам, обсудили и дали бы какой—нибудь расхожий совет типа: жизнь не так уж и плоха, стоит ли обращать на это внимание. Или, что еще хуже, вообще не стали бы слушать, а обвинили бы меня в излишней чувствительности, обидчивости и т. д.

А мне понимания хочется! Простого, человеческого понимания и сочувствия. Сострадания в конце концов. Ведь я тоже человек, у меня же душа тоже есть, будь я Чудик, Сашка Ермолаев и т. д.! Этого в статьях перечисленных авторов и других нет.

Не поняли они Шукшина.

Критик напоминает хирурга, который довольно умело может, научился разрезать больного на части (простите за сравнение), а вот сшить его, оживить – не может. Не может он вдохнуть душу в больного, потому что у него самого нет души! Всё в его рецензиях перевернуто с ног на голову.

Но, может быть, я не прав? Такой вопрос я задаю себе.

Хорошо. Есть другой судья, которого не заменят статьи критиков. Этот судья – жизнь. И вот я сопоставляю творчество Шукшина, его героев с жизнью. Да полно, хочется сказать, какие же они чудики, его герои! Это же нормальные советские люди, в которых еще не иссяк запас душевной доброты, честности, любви и жалости к людям! Это только на первый взгляд кажется, что доброта и др. – неотъемлемое качество любого человека. В жизни это далеко не так. И с этим сталкиваются герои Шукшина. Сталкиваются и кажутся со стороны шизиками, чудиками и т. п.

Шукшин шел от народа. Это не выскочка, не самоучка, его герои – не плод авторской фантазии, а глубоко народные типы и характеры. Хотелось бы посоветовать некоторым критикам не сидеть в Москве в уютной квартире, а поездить по стране, почаще заглядывать в дома простых советских людей, увидеть, чем они живут, познать их заботы, радости. Только приходить в эти дома надо чистым душой, свободным от всяких готовых схем. Этого требует сама жизнь. Критикам тоже, наверное, надо знакомиться с ней не по книгам рецензируемых ими авторов, а в натуре…

Отчего же Шукшину некоторые критики отказывали в праве видеть жизнь под каким—то своим углом зрения? Причем глубоко выстраданным, идущим из самых глубин народной жизни. Ответ один, и суровый ответ. От плохого понимания этими критиками души русского человека, забот нашего народа». (Из письма инженера—химика А. Врублевского, г. Минск.)

«Не могу не писать. Первый раз в жизни… Я и сейчас плачу. А в голове какие—то разговоры с ним, никогда не виденным. Он – моя опора в жизни, моя поддержка. Мне очень тяжело жить, и только мысль о том, что он, такой, был на свете, помогает мне в моем трудном деле. Я как будто о себе читала, хотя моя работа иная. Дело ведь в отношении к ней, в общности душевной, в единстве представлений о добре, о правде. Он брат мой. Он самый дорогой мой человек. Мне все близко в нем, понятно, дорого тем, что совпадает с моим сердцем, с моим взглядом на все…

Он из тех редких, кому дано учить людей «мыслить и страдать». И делать это «как бы между прочим»». (Из письма педагога Марии Минченко, г. Полоцк.)

«В его фильмах всегда сквозило (по крайней мере мне это всегда казалось), что каждый человек (плотник, конюх, колхозник, шофер и т. д.) – это целый мир, что каждый человек не прост: у него есть какая—то боль внутри, о которой он, может, никому и никогда и не расскажет; у него есть, может быть, в душе много тепла, которое он иногда и постесняется проявить. А внешне (для „толстокожего“ человека) эти люди – просто плотники, конюхи, шоферы и т. д.

Я вообще человек не очень сентиментальный, но после фильмов Василия Макаровича становлюсь как—то добрее и отзывчивее к людской боли. Произведения Шукшина относятся к тем творениям, которые, неся в себе много душевного тепла, становясь какими—то личными для каждого конкретного человека, соприкоснувшегося с ними, в то же время не расслабляют человека, вызывая сентиментальную слезливость, а, наоборот, делают его еще более душевно крепким». (Из письма 40–летнего инженера из Куйбышева, фамилия неразборчива.)

«Творчество Шукшина – это выражение души русского человека, которую Василий Макарович хорошо знал, о которой он очень талантливо нам поведал… Понять душу человека, русскую душу… Не так—то это просто. Русская душа – что русское поле: могут быть там камни, могут и цветы.

Журнал «Дружба народов» опубликовал диалог, который ведут М. Чимпой и В. Василаке. В этом диалоге В. Василаке принадлежат слова: «Вспомним новеллу 'Сураз'. Герой – дитя безрассудной любви – безрассудно и умирает… Все это пахнет полной безответственностью перед окружающими и самим собой».