– Это не могила, тут зарыт наш картофель, и это единственный способ уберечь его.

Разгребли землю и показали ссыпанный в яме картофель. После этого случая я специально возложил на корпусного коменданта охрану съестных припасов местных жителей, особенно всего предназначенного для обсеменения полей, и дал ему в этом отношении большие полномочия.

Исправление дорог велось с неослабленной энергией, но нужно сознаться, что мы не сумели сохранить дороги, и великолепные, всюду проложенные шоссе от постоянного передвижения артиллерии и обозов совершенно разбились, обратились в едва проходимую грязь, а местами – прямо в топь. Наши инженеры просмотрели, что все шоссе были прекрасно дренированы прокладкой на известных расстояниях водоотводных труб, допустили забитие их снегом; получилось постоянное скопление воды, и шоссе, подмываемое водою, не выдерживало тяжести подвод и перемешивалось как в кастрюле.

Несмотря на отличные отношения с жителями и что мы совершенно свободно разъезжали и по дорогам, и в горах, не переставали раздаваться единичные голоса, обвинявшие население во враждебном к нам отношении. Особенно часты были жалобы на жителей одной большой деревни, лежавшей в горном ущелье, настаивали даже на необходимости производства экзекуции для примера другим, но определенных фактов не приводили.

В одно утро я сам с адъютантом и пятью казаками проехал в это село. Характерно показание одного из опрошенных мною жителей, почтенного старика:

– Нас обвиняют во враждебности к вам. А в чем же эта враждебность? Ваши солдаты, офицеры постоянно приходят на село даже без оружия, а твой полковник инженер целые дни, иногда совсем один или с офицером ходит всюду по горам, все осматривает и записывает, а разве кто-нибудь его хоть тронул или задел? А ведь вы нас к присяге не приводили своему царю, а своему императору мы присягали, и его мы подданные. Вот когда вы нас приведете к присяге, тогда мы будем совсем ваши. А теперь мы не ваши, но зла вам никогда не сделаем.

Конечно, никаких экзекуций не допускалось, напротив, настойчиво требовалось хорошее обращение с жителями и честная расплата за все забираемое.

Когда мы совсем обжились, местные попривыкли к нам, я призвал трех баб, постоянно продававших нам молоко, творог, яйца, и просил их откровенно сказать, обижают их солдаты или нет?

– Сказать правду, поначалу все было – пограбили, попритесняли, но теперь они не только берегут нас, ласкают, кормят, особенно детей; мало того – вспахали и засеяли нам наши поля.

А одна из баб, потупясь и улыбаясь, проговорила:

– И сколько тут ваших маленьких солдат останется.

Отношения были действительно самые простые, солдаты жили, как со своими бабами. Сколько приходилось видеть рано утром, как обозные выкатывали подводы, выводили лошадей, бабы приносили хомуты, вожжи, а когда лошади были запряжены, баба садилась рядом с обозным, и они направлялись по назначению.

С начала 1915 года стало заметно сокращение отпуска снарядов, к ранней весне дошло до того, что я отдал распоряжение – вне боев на огонь австрийской артиллерии не отвечать. Это давало возможность во время столкновений доводить огонь до должного напряжения. Все же люди удивлялись, что наша артиллерия не всегда отвечает на огонь противника:

– Что-то наша артиллерия будто устала, не та, что была во время наступлений, а раньше, бывало, как все крушила!

Ощущался недостаток и в ручном оружии, значительная часть укомплектований приходила без винтовок. Обращалось особенное внимание на сбор оружия на полях сражений; всем жителям была объявлена денежная расценка за приносимые цельные винтовки наши и австрийские, вполне исправные и с повреждениями, и за каждую отдельную часть винтовки. Деньги выплачивались аккуратно, и количество приносимых войсками и населением винтовок и отдельных частей было столь значительно, что открытая при корпусе оружейная мастерская, руководимая выдающимся оружейным мастером 134-го пехотного Феодосийского полка,[318] могла выправлять до ста винтовок в день. Большие услуги артиллерии корпуса оказала подвижная артиллерийская мастерская, стоявшая на одной из станций железной дороги линии Самбор – Турка, которая постепенно исправила нам все орудия, требовавшие ремонта, а в 7-м мортирном дивизионе все орудия в течение войны были постепенно заменены новыми.

Были укреплены три главные позиции: на Стрыйском направлении и у Бескид; на Ужокском – впереди города Турки и у Хырова на целый корпус нормального состава. В районе Устржики Горные нам удалось связаться с австрийскими проводами, и мы принимали на свои аппараты все их распоряжения уже в течение нескольких дней. К сожалению, половина этих распоряжений отдавалась на венгерском языке, для нас недоступном. Тогда я командировал к генералу Брусилову своего адъютанта, приказав ему доложить с глазу на глаз о том, как мы связаны, и просить, нет ли у него надежного человека, знающего венгерский язык, которого и командировать в мое распоряжение.

Генерал Брусилов тотчас прислал состоявшего в штабе армии статского советника (фамилию забыл, но знаю, что в мирное время он долго служил в канцелярии военного министерства), вполне владевшего венгерским языком.

Тотчас по прибытии этот статский советник был проведен командиром телефонной роты на один из пунктов, где мы принимали австрийские распоряжения. Как раз шел прием. Державший трубку статский советник что-то будто переспросил по-венгерски. Передача сразу прервалась, и восстановить ее больше не удалось. Прожив у нас два дня, статский советник уехал обратно в штаб армии.

Приблизительно об эту пору в Ставку прибыл французский генерал По, который привез точные данные о том, что все наши распоряжения попадают к германцам, а при передаче своим часто искажаются. Мясоедовская история всем известна, и я не буду здесь распространяться об этой темной странице нашей истории.

Исполнив свое поручение, генерал По из Ставки проехал на Юго-Западный фронт, посетил и нас в Карпатах. Мы показали ему наши позиции и в одном из окопов на высоте 865 предложили ему чай. Больше всего его поразила растянутость наших позиций, и во время чая, обращаясь к нам по поводу этой растянутости, он сказал:

– Trente deux verstes – vingt quatre bataillons! Trente deux verstes – vingt quatre bataillons! A non seulement vous rebistez,mais vous attaquez encore! C’est sublime mais on ne devrait jamais le faire.[319]

А чтобы он сказал, увидав наши позиции на Волыни, где мы были вынуждены занимать по две и даже две с половиной версты на батальон? Только к нашим офицерам и солдатам можно предъявлять такие крайние требования и не платиться за это. В марте пал Перемышль.[320] Сдались девять генералов, 105 000 солдат, а вся сила отряда, взявшего крепость, достигала лишь 52 000 штыков и сабель, причем пехота состояла по большей части из ополченских дружин.