– Конечно являются, – подхватил Маркус. – Поэтому я повсюду возил и носил с собой вашу книжку, а не Декларацию независимости.

Постепенно Маркус сблизился с Маргаритой Бонвиль, спутницей и подругой Пейна. Мадам Бонвиль и ее муж Николя познакомились с Пейном еще в Париже. Месье Бонвиль печатал работы Пейна, а когда власти попытались закрыть его типографию, сбежал. Осенью 1802 года Пейн вернулся в Америку, взяв с собой мадам Бонвиль и ее детей. Дружба Маркуса и Маргариты только крепла. Их сближали беседы на французском языке. Вскоре они стали любовниками, но это никак не повлияло на преданность мадам Бонвиль Пейну. Она по-прежнему управляла его загородной фермой, вела его дела в городе, устраивала встречи, брала на себя переписку и, конечно же, заботилась об ухудшающемся здоровье Пейна.

Маргарита и Маркус находились у смертного одра Пейна. Человек, подаривший революции голос, тихо покинул мир людей в один из жарких и влажных июньских дней 1809 года.

– Он ушел. – Маркус сложил Пейну руки на груди.

В 1794 году Пейна на целый год заключили в парижскую тюрьму Люксембург, что значительно подорвало его здоровье. Остальное довершило пристрастие к крепкой выпивке, приблизившее кончину.

– Месье был великим и замечательным человеком, – сказала мадам Бонвиль; ее глаза распухли от слез. – Не знаю, чтó было бы со мной и детьми, не увези он нас в Америку.

– Я не знаю, где все мы были бы без идей Тома, – отозвался Маркус, закрывая шкафчик с лекарствами.

Пейну уже не требовались ни бальзамы, не эликсиры.

– Ты ведь знаешь, он хотел быть похороненным в Нью-Рошелл, среди квакеров, – сказала мадам Бонвиль.

Завещание Пейна хранилось в кухонном шкафу, за тонкой задней стенкой.

– Я отвезу его туда, – пообещал Маркус.

До Нью-Рошелл было более двадцати миль, однако ни расстояние, ни расходы не останавливали Маркуса. Он решил исполнить последнюю волю друга.

– Обожди здесь, а я найму повозку, – сказал он Маргарите.

– Мы тоже поедем, – заявила мадам Бонвиль, касаясь руки Маркуса. – Мы с детьми не оставим его. И тебя тоже.

До Нью-Рошелл добирались весь день и подъехали уже в затяжных летних сумерках. Повозкой, в которой везли тело Пейна, управляли двое чернокожих кучеров. Только эти двое и согласились тащиться по жаре в такую даль – считай, почти до Коннектикута. Трое первых кучеров, услышав, куда надо ехать, расхохотались Маркусу в лицо. Им и в городе работы хватает. За каким чертом тащить смердящий труп через весь Манхэттен?

Маркус сопровождал повозку верхом, а Маргарита с сыновьями ехала в карете. Добравшись до Нью-Рошелл, они заночевали на постоялом дворе, поскольку хоронить в такое время было уже поздно. Маркус и Бонвили разместились в одной комнате. Кучера Аарон и Эдвард спали в сарае, возле лошадей.

Утром Маркуса и Маргариту ждал неприятный сюрприз. Им не разрешили хоронить Пейна на квакерском кладбище.

– Он не был нашим братом, – заявил местный пастор, загораживая собой вход.

Маркус попытался возражать. Когда это не помогло, он воззвал к патриотизму пастора. Тот оставался глух к доводам Маркуса. Попытки напомнить о христианском сострадании и любви к ближнему также закончились безрезультатно.

– Здешнее братство не знает таких понятий, – сказал взбешенный Маркус, ударяя по дверце кареты.

– Что же нам теперь делать? – спросила Маргарита.

Усталость сделала ее лицо совсем бледным. Под глазами темнели круги – последствия пролитых слез.

– Мы не можем задерживать нанятых кучеров.

– Ничего. Похороним Пейна на ферме, – сказал Маркус, ободряюще сжимая ей руку.

Он сам вырыл могилу под ореховым деревом, где Пейн любил сидеть летними днями в тени густой кроны. Это была вторая могила, которую Маркус копал возле старинного дерева. Его вампирская сила и любовь к Пейну значительно ускоряли работу.

Священника на похоронах не было. Никто не читал над телом молитв, когда Аарон, Эдвард, Маркус и Бенжамен Бонвиль опускали завернутого в саван Пейна в землю. Маргарита бросила букет цветов, собранных в здешнем саду. Кучера, не задерживаясь, уехали в Нью-Йорк.

Маркус и Маргарита оставались возле могилы, пока не начало темнеть. Тут же стояли ее сыновья Бенжамен и Томá.

– Он наверняка попросил бы тебя сказать что-нибудь, – обратилась к Маркусу Маргарита.

Маркус не мог подобрать подходящих слов на могиле человека, не верящего ни в Бога, ни в Церковь, ни в загробную жизнь. Томас Пейн считал религию худшей формой тирании, поскольку ее власть простиралась за пределы смерти, уходя в вечность, куда еще не удалось добраться ни одному королю и деспоту.

Наконец Маркус решил произнести слова, написанные самим Пейном:

– «Моя страна – это мир, а моя религия заключается в том, чтобы делать добро». – Маркус бросил в могилу горсть земли. – Покойся с миром, друг. Настало время другим продолжать твой труд.

Смерть Томаса Пейна оборвала последние связи Маркуса с прежней жизнью, чего не могло сделать завершение восемнадцатого века, хотя смена веков была чисто символической. Маркус прожил уже более полувека и все это время ощущал, как Хедли, семья, Война за независимость тянут его в прошлое. Теперь, когда ушел Пейн, Маркус понял: ему больше не на что оглядываться. В прошлом не осталось ничего, кроме хроники потерь и разочарований. Маркусу требовалось найти будущее, где ничто не напоминало бы о прошлом. Куда заведут его поиски, он пока не знал.

Свое будущее Маркус нашел на южной границе Америки, в знойном и душном Новом Орлеане.

– Ты когда прибыл в город? – спросил Маркус у парня лет восемнадцати, беженца из Сан-Доминго.

Остров Гаити оказался ареной ожесточенной войны между Францией и Испанией. Новый Орлеан едва успевал принимать потоки беженцев оттуда.

– Во вторник, – ответил парень.

Значит, более двух дней назад.

Он ощупал шею пациента, потом осмотрел внутреннюю поверхность век – нет ли желтизны. Новый, более безопасный метод Дженнера произвел настоящую революцию в медицине. Теперь для противооспенных прививок использовались штаммы не человеческой, а коровьей оспы. Маркус чувствовал наступление новой эпохи в лечении заболеваний. Разрабатывались методы лечения, основанные на стимулировании ответной реакции организма на болезни. Шансы людей выжить и вылечиться повышались.

– Ты прививался от оспы? – задал новый вопрос Маркус.

– Нет, месье.

Осмотр показал: у парня не было ни оспы, ни желтой лихорадки, ни каких-либо иных заразных болезней, вгонявших ужас в сердца горожан. Но жидкий стул и частая рвота указывали на холеру. Новый Орлеан с его отвратительной сетью сточных канав, бедностью и скученностью был благодатным местом для этой болезни.

– Рад сообщить тебе, месье беженец, что у тебя никакая не оспа, а холера.