К слову сказать, это был последний раз, что мы ужинали у родителей Вивиан. Мама взяла такси домой, к Болетте. Вивиан хотела пройтись. Мы остановились перед домом Педера. На первом этаже горел свет, но увидеть мы никого не увидели. — А ты тоже думала, что останетесь вы с Педером? — спросил я. Вивиан чуть помешкала с ответом: — Нет, я думала, что останетесь вы с Педером, — сказала она. Мы пошли дальше вверх по Тидемансгатен, и мне б хотелось, чтобы в этой сцене мы заодно переходили из одного времени года в другое: когда мы сворачиваем за угол и на первом этаже у Педера гаснет свет, ещё осень, на Весткантторгет мы вступаем в зиму, по мере приближения к Бишлету начинается весна, а на Бултелёкке уже лето вовсю, ещё одно лето, я открываю окна, напускаю воздуха, я беру тряпицу, выхожу на лестницу, где как раз шаркает выкинуть мусор соседка, и стою надраиваю до блеска нашу дощечку: Вивиан и Барнум. Я слышу её за спиной. Она бесшумно подкралась по ступенькам и теперь закрыла мне глаза руками. Я смеюсь. — Я была у врача, — шепчет она. — У врача? Ты заболела? — Я абсолютна здорова. Барнум, давай и ты пройдёшь обследование. — Она отнимает руки от моих глаз. Но я остаюсь стоять спиной к ней. — Вивиан, ты уверена, что хочешь ребёнка от меня?

(полутьма)

— Спасибо! — Маленький воспитанный мальчик говорит «спасибо», принимая от меня пятьдесят эре. Он зажимает в кулаке блестящую монетку, а в другой руке держит красный пакетик с замороженным соком. — Тебе не за что говорить «спасибо», — объясняю я. И треплю его по макушке. Он отстраняется. — Чего? — шепчет он. — Это деньги чьи? — спрашиваю я. — Чьи? — Ну полтинник этот — он чей? — Мальчик посильнее стискивает пальцы: — Полтинник мой! — То-то и оно, — продолжаю я, — поэтому тебе не за что благодарить и говорить «спасибо». — Мальчишка перебегает на ту сторону дороги, останавливается под берёзами и оборачивается. — Дурак! — кричит он. Стоя на ящике из-под лимонада, я высовываюсь в окно. Смотреть на мир отсюда, изнутри киоска Эстер, одно удовольствие. Теперь киоск наш с мамой. Под лето с Эстер приключился удар, из-за которого она забыла цены на сладости, а также сколько эре в одной кроне и что надо выключать плитку. Вместо этого она в деталях помнит все события от сорок пятого до семьдесят второго года, включая погоду, чемпионаты, выборы в парламент, результаты лыжных гонок, покорение Луны и мелодии, чаще других исполнявшиеся в концертах по заявкам. Живёт она теперь в двухместной комнате в доме престарелых на Стургатен и не помнит своего имени, зато в голове у неё подробный календарь за двадцать семь лет. На дворе осень. Я развесил журналы на верёвке в окне и прихватил их прищепками. Замороженный сок лежит в морозильнике, бутылки колы составлены в холодильник. Больше всего мне претят сосиски. С ними одна морока. Они часами преют в горячей воде, пока не посереют и не скукожатся, так что только собакам скормить. С сосисками пора заканчивать. Я хочу, чтобы в киоске продавались только сухие товары: жёлтая пресса, сигареты и сласти. Но мама не желает никаких изменений, по ней, пусть всё идёт, как шло при Эстер. В киоске на Сёркедалсвейен прогресс дошёл уже до салата из креветок и жареного лука, но я не собираюсь втягиваться в это соперничество, пусть себе кувыркаются с этими бесчинствами сами. Кстати сказать, из моего киоска прекрасный вид на Городочек. Полицейский привёл туда школьный класс, учит их правилам движения. Они стоят в ряд и слушают его наставления, наверняка о велосипедных фонарях и отражателях, потому что тёмное время года не за горами, а в темноте чрезвычайно важно, чтоб тебя было видно. И когда я смотрю на эту мелкоту, на их серьёзные лица с ещё не оформившимися чертами, я словно кладу палец на пульс времени и слушаю его биение. Это я записываю в свой блокнот. Время. Как по-новому показать течение времени? Если б это было осуществимо, можно было бы посадить человека перед камерой и пятьдесят лет методично снимать изменения в его лице. Возможное название: эхо. Урок закончен, и школьники мчатся через дорогу, посреди лилипутских улиц и переходов остаётся один печальный полицейский, он видит со всей неоспоримостью, что его подопечные ничегошеньки не усвоили из растолкованного им или всё подчистую забыли в ту же секунду, ни один не смотрит по сторонам, но все сигают на мостовую как оглашённые с единственной мыслью — первым добежать до киоска Барнума. Перед окошком выстраивается целая очередь. Я высовываюсь наружу и смотрю на них сверху вниз, а они глядят на меня снизу вверх. Откуда им знать, что я стою на ящике? — Что желаете? — спрашиваю я. Тот, что стоит первым, толстый мальчик с закрывающей глаза чёлкой, кладёт на прилавок пятёрку. — Сосиску в тесте, — заказывает он. Я вздыхаю: — Тебе точно сосиску? — У него появляется растерянность в лице, и он повторяет: — Сосиску в тесте. — Делать нечего, выуживаю бледную сосиску по-венски, поливаю кетчупом, горчицей и вкладываю сии бренные останки ему в руку. Мальчик получает четыре кроны сдачи, на большее это изделие не тянет, но жиртресту кажется, что я обсчитался, и он, не сказав хотя бы «спасибо», ходко припускает вниз по улице, на ходу запихивая в рот сосиску. — Неплохо бы тебе сказать хоть «спасибо», — кричу я ему вслед. Но толстун и ухом не ведёт, а следующая в очереди — тощая девочка с непомерно большим ранцем на спине, он того и гляди опрокинет её назад. — Что я могу купить на двадцать пять эре? — спрашивает она. Я задумываюсь: — На двадцать пять эре ты можешь купить ирис, — отвечаю я, прикинув. — Ирис — это что? — спрашивает девочка. — Ирис — это вкусно, — отвечаю я. Заворачиваю ей огромный кусок и вкладываю монетку обратно ей в руку. — Я совсем забыл, что ирис отпускается бесплатно, если ты поделишься с другими, — говорю я. Она смотрит на меня недоверчиво и в одиночку уходит в сторону Майорстюен. Последними в очереди два паренька, не знающих, с какого бока подступиться к своей надобности. Они зыркают глазами во все стороны и не решаются произнести ни слова, пока в радиусе десяти километров есть хоть один человек. Я отлично понимаю, чего им надо. Но пусть попотеют. Один прилипает к окошку. — Коктейль, — произносит он стремительной скороговоркой, проглатывая слова прежде, чем они прозвучат. — Простите, что вам угодно? — переспрашиваю я. Товарищ лупит несчастного по ноге, и тому приходится подтверждать свой личный рекорд. — Коктейль, — говорит он, на сей раз чуть более понятно, а пот течёт по его гладкому, ещё беспечальному лбу. — Вы имеете в виду мужской журнал? — Оба энергично кивают, нетерпеливо и косясь по сторонам, точно в любую секунду здесь может объявиться мама и поймать их с поличным. И кто бы мог подумать, что и такого рода чтение найдётся среди ассортимента, унаследованного мною от Эстер? Тем не менее целая пачка «Коктейлей» ещё шестидесятых годов лежала в коробке под полкой с шоколадом. Я долго ломал голову над тем, кто отоваривался «Коктейлем» у Эстер, это однозначно был не я, и в конце концов стал думать на домоуправа Банга. Я неспешно роюсь в коробке, а сердца мальчишек стучат, как динамо-машины. Наконец, я достаю номер 13 за шестьдесят седьмой год, тот, где на обложке дама с причёской, она сидит на корточках на пледе под деревом. Неплохой дебют для молодых людей. Они уже положили на прилавок десятку. Я отдаю деньги им обратно, кладу руки им на макушки и чуть ерошу волосы. — Ещё не хватало вам платить за пожилых дам, — говорю я. Потом скатываю журнал в трубочку, прихватываю его резинкой и протягиваю как эстафетную палочку резвым молодым людям, а они на последнем отрезке от церкви вниз до Майорстюен побивают все рекорды той осени в спурте. Ну всё, хватит на сегодня. Я закрываю окошко, опускаю шторку и наконец-то усаживаюсь на раскладной стул, тоже доставшийся от Эстер. Тут я могу спокойно посидеть, поработать, попить пивка. По-хорошему, сам киоск тоже заслуживает отдельного произведения. Так я заодно мог бы показать течение времени, увиденное из окошка киоска Эстер в подворотне на Киркевейен, изменения в завсегдатаях, в причёсках, товарах, проезжающих машинах, в деньгах, уличном освещении. Время и место. Время, увиденное с определённого места, но также и место на протяжении времени. Возможное название: Киоск Барнума. Я чувствую жар в плечах, эту особую радостную горячку, счастье, что почти вплотную подошёл к чему-то настоящему. Но сегодня я недостаточно спокоен для того, чтобы довести мысль до ума. Мне жжёт карман письмо, которое я пока тянул вскрывать. Но дольше ждать непозволительно. Вивиан вот-вот пристанет с вопросом, и тогда придётся отвечать. Это письмо от доктора Люнда. Барнум Нильсен, Вы можете посетить лабораторию III Национального госпиталя в четверг, 12. 9, в 13. 00. При себе Вам надлежит иметь образец спермы, с момента забора которой прошло не более трёх часов, а с момента последнего полового акта или эякуляции не менее пяти суток. Во вместительном конверте лежит также прозрачный пластиковый контейнер с крышкой. Четверг завтра, а последний половой акт имел место вечером Иванова дня. Шёл дождь, и костры едва теплились. Я допиваю пиво, сосу солёные пастилки и отправляюсь к маме. Её я не видел довольно давно. Она рада, что я заглянул, обнимает меня. Болетта спит на диване в гостиной. — Как она? — В мечтах, — шепчет мама. Мы идём на кухню. Я на миг останавливаюсь перед нашей комнатой. Кровать Фреда по-прежнему застелена. Мама меняет бельё дважды в месяц. — Кофе? — спрашивает она. — Пива же у тебя нет? — Мама вздыхает, стоя спиной ко мне: — Барнум, ещё трёх нет. — Я сажусь к кухонному столу. — Мам, хочешь хорошую новость? — Она резко оборачивается: — Фред? Что-то от Фреда? — В голове у меня ложится ватная тишина. Я улыбаюсь: — Нет, мам. Но у нас с Вивиан будет ребёнок. — Мама долго смотрит на меня. Словно выгадывая время, чтобы настроить своё лицо на другую скорость. — Ой, Барнум, — говорит она наконец и треплет меня по волосам, а потом целует в лоб. Я рывком пригибаюсь. Мама хохочет: — Пива у меня нет. Но шампанское, пожалуй, найдётся. — И правда, в углу холодильника она отыскивает зелёную бутылку, а я аккуратно, чтоб не разбудить Болетту, откупориваю её. В высоких бокалах приятно шипит. Мы чокаемся. Мама берёт меня за руку. — И когда? — спрашивает она. — Что когда? — Когда будет ребёнок? — Как можно быстрее. — Это как? — Пока мы только приняли решение завести ребёнка. — Она отдёргивает руку и отодвигает бутылку. — А зачем ты сказал так? — шепчет она. — Как? — Будто у вас будет ребёнок? Чтоб выпить? — Даже не знаю, что такое приключается со мной, но внезапно меня охватывает ярость. — У нашего ребёнка, по крайней мере, будет отец! — почти кричу я. Мама не отводит взгляда. Это я опускаю глаза, опускаю глаза, едва выкрикнув свою фразу, и отпиваю шампанского. — Тебе не следовало этого говорить, — шепчет мама. Я мотаю головой и пытаюсь представить свой припадок как праведный гнев. Ничего не выходит. — Прости, — шепчу я. И поднимаю голову. Мамины глаза черны. И я вижу, едва ли не впервые в жизни, потому что сейчас это слишком явно, это как печать на лице, я вижу, до чего Фред похож на неё. Она снова берёт мою руку. — Барнум, тут не о чём говорить. — Но я хочу! — И о чём же ты хочешь говорить? — Ты помнишь тот случай, когда мы с Фредом привезли Болетту с Северного полюса? — Мама улыбается. Я доливаю в бокалы. — Кто ж такое забудет? Мы думали, вы погибли. — Это она с твоим отцом пила там? — Мама тревожно замолкает. — Я уже сказала, что не желаю это обсуждать, — заявляет она потом. Я встаю, беру бутылку и отхожу к окну. Клумба вдоль мусорных бачков заросла почти полностью. Вокруг лестниц сорняки. Дикий виноград начинает краснеть, он похож на красные прожилки на кирпичной стене. Я пожимаю плечами: — Пожалуйста. Можешь не говорить об этом. — Так решила Болетта, — говорит она наконец тихо-тихо. — Почему? — Она хотела меня, Барнум. — Я понимаю, что мама сказала, но смысл её слов не доходит до меня. — Что ты имеешь в виду? — Ей не нужен был муж, который бы исчез. — Как у Пра? Так Болетта тоже нашла себе моряка? — Барнум, я не знаю. И не желаю знать. — Я всю жизнь представлял себе, что дедушка — кондуктор в трамвае. Что он присматривает за мной всегда, когда я еду от Майорстюен домой. — Всё, Барнум, прекрати. — Мне нравилось так думать, мам. Что он ведёт трамвай и не выпускает нас из виду. — Вдруг я нащупал нечто, понял кое-что, медленно, но наверняка, и засмеялся, загоготал в голос. — Что теперь? — раздражённо спросила мама. — Флеминг Брант, — прошептал я. — А с ним что? — Может, это он был мужем Болетты? — Кончай глупить! — Я правду говорю! Твоим отцом был монтажёр. Это же ясно как день! — Мама отвесила мне пощёчину. Потом положила руку мне на плечо. — Я вчера была в полиции. Спрашивала о Фреде. — Я закрываю глаза: — И что нового они сказали? — Они сказали, что числиться пропавшим ещё не преступление. — И тут я вижу троих мужчин в чёрном, они выходят из подъезда у ворот. Их сопровождает домоуправ Банг, он тоже в костюме, том самом, в котором ходит на похороны. Они останавливаются на лестнице. Банг тычет палкой, все задирают головы и смотрят на чердак. — Что случилось? — спрашиваю я. Мама смотрит мне через плечо. — Вроде собираются перестраивать чердак под квартиры. — Какой чёрт станет там жить? — Мама забирает у меня бутылку и прячет её в холодильник — Может, вы с Вивиан. И ребёнком, — добавляет она. — Или Фред, — шепчу я.