– В том-то и дело, что я хочу рассказать тебе, Учитель, об одном голосе. Я поклялась, что не стану о нем никому рассказывать, иначе он уходит и долго не появляется! И я боюсь, что он пропадет вовсе, а сама все-таки хочу рассказать тебе – только тебе! – об этом голосе… нет, существе… нет, все-таки – голосе. Не знаю, как его лучше назвать.

– Попробуем разобраться. Итак, ты произнесла «Хранитель» и – тут же запнулась. Из дальнейшего я понял, что есть некий голос, который ты называешь (или он сам себя называет) Хранителем и общением с которым ты очень дорожишь. И теперь, сдерживаемая своей собственной клятвой, боишься рассказать о нем, чтобы не потерять. Верно?

– Верно. Все-все именно так! Что же мне делать?

– Я не имею права разрешить тебя от этой клятвы, так как не я с тебя ее брал. Давай помолимся, дружок, чтобы Бог разрешил твое сомнение. Я вижу, что это очень важно для тебя. И всем сердцем одобряю то, что ты держишь слово – пусть и данное себе самой!

Падре преклонил колени перед распятием, лежащим на небольшом аналое у стены. Вероника расположилась рядом. После первых начинательных молитв – Miserere, Pater Noster – он умолк. Вероника подумала: не ждет ли он, чтобы дальше продолжила она? И слегка скосилась на него. В полутемном помещении – они работали теперь и по ночам – горела лишь одна свеча, выхватывающая из темноты его твердый профиль. Нет, падре Бальтазар продолжал, теперь молча, молиться, предоставляя ей возможность самостоятельно раскрыть сердце и суть своего прошения Спасителю.

Ее молитва сложилась коротко, ясно и открыто: «Господи, всем сердцем прошу тебя – открой Свою волю: можно ли мне рассказать о Хранителе моему земному Учителю?» И, так же открыто и ясно, прямо в сердце пришел благодатный покой и светлая радость – это могло означать лишь одно: Высшее «да»!

– Да, Учитель, да! – воскликнула она, едва успев поблагодарить Бога.

– И я это почувствовал, дружок.

…Едва она успела завершить свой радостно-торопливый рассказ о Хранителе, тот сразу же объявился рядом: «Ве-ро-ни-ка-а-а…»

– Падре, он здесь. Я слышу его. Можно мне побыть с ним?

– Разумеется. Тем более что у меня есть неотложные дела в ризнице. – И он вышел.

«Как долго ты не приходил, Хранитель!»

«Ты не звала меня».

«Раньше я не звала, но ты все же приходил!»

«Раньше я приходил к ребенку. Ты повзрослела – все изменилось».

«Что изменилось?»

«Теперь ты сама можешь принимать решения».

«Если я буду звать – ты всегда будешь приходить?»

Некоторое время Хранитель безмолвствовал.

«Не всегда: я тоже принимаю решение», – наконец произнес он.

Вероника тоже немного подумала, прежде чем спросить:

«Что тебя остановит?»

«Например, твое намерение совершить недолжное».

«Ты не придешь, даже чтобы остановить меня?!»

«Я не вправе: воля человека – Высший дар. И – Закон Свободы!»

«Хранитель, я буду стараться не совершать недолжного! И… я люблю тебя!»

«И я люблю тебя, Вероника!»

…Вернувшийся через некоторое время падре застал ее глубоко спящей и разбудил, только когда колокол позвал к утрене.

* * *

– Вероника, ты уделяешь слишком мало внимания внутримонастырской жизни. – Голос сестры Лусии был до тошноты назидателен.

– Я выполняю все послушания и не опаздываю на богослужения!

– И все же твое духовное состояние меня крайне заботит… – Рука Лусии выразительно сжимала небольшую плеть.

Вероника фыркнула, и Лусия повысила голос:

– Ты несносно дерзка и не проявляешь должного смирения перед старшими! А ведь я отвечаю за тебя, сестра моя!

«Кто же это тебе меня поручил?!» – изумилась про себя Вероника.

Она искренне полагала, что уж коли падре Бальтазар является ее духовником, то именно он и решает, чем Вероника должна заниматься вообще и в частности – сколько времени уделять, например, травяному садику, какое принять молитвенное правило, как часто исповедываться и прочая… Да, еще он велел Веронике слушаться матушку настоятельницу. Но вот слушаться еще и Лусию?! Конечно, та была выбрана в свое время старшей сестрой. А ведь старшей по уставу избирается одна из самых опытных и наиболее благочестивых монахинь. Благочестивых! Это Лусия-то?! Да Вероника готова была слушаться кого угодно: Анхелику, Катарину, сестру кухарку Урсулу, хоть старого сторожа Томаса, добрейшего молчуна, – каждый из них мог научить ее чему-нибудь доброму! Но не Лусия, только не Лусия!

Лусия не обходилась одними нотациями. Дело не дошло пока до плетки, к которой Лусия имела особое пристрастие, но несколько раз, всегда в отсутствие матери настоятельницы, Веронику оставляли без обеда. И уже дважды («За несдержанность и непочтительность к старшим! Ну и что, что ты торопишься к духовнику!») Вероника побывала в монастырской тюрьме, как она это называла в пику Лусии, которая лицемерно наименовывала это наказание «уединением».

Вообще, когда мать Тересия отлучалась по делам из обители, для сестер наступали суровые дни: наказания сыпались направо и налево, раздаваемые не знающей снисхождения старшей сестрой. Порой кто-нибудь не выдерживал и жаловался духовнику – тот делал Лусии внушение, и на некоторое время та затаивалась, пытаясь все же доискаться, кто «донес» на нее. Мести ее (а не меньше, если не больше – ее «уроков любви») боялись отчаянно. Поэтому жаловались нечасто и с величайшей предосторожностью!

– А так как отвечаю за тебя сейчас я, – развивала свою мысль Лусия, – то, полагаю, и наказание для тебя должна подобрать тоже я. Верно? Надеюсь, ты не сочтешь десять ударов жестоким.

«Вот и до плетки дошло! Что ж, бей. Я все равно всегда буду говорить то, что сочту нужным! Жаль только огорчать матушку Тересию: не такое у нее сердце, чтобы и вас с Франческой теми же методами воспитывать. А увещеваний – ни настоятельницы, ни падре – не больно-то вы боитесь». Вероника понимала, что Лусия наказывает ее не только и не столько за непочтительность и малое участие в делах обители. Все давно знали, что, несмотря на то что Вероника левша, у нее красивый почерк и что падре нуждается в переписчиках, а посему она много работает у падре, по его же прямому указанию. Нет, Лусия наказывала ее за тот случай с Анхеликой, и Вероника не могла не съязвить:

– О, я уверена, что твоя безмерная – безграничная! – любовь к сестрам, сестра моя Лусия, подскажет твоему сердцу наилучший способ моего очищения!

Раз! – плетка ожгла щеку! Вероника прикрыла глаза, чтобы не посмели показаться слезы, и застыла навытяжку с побелевшим лицом и сжатыми кулаками. Она ждала еще ударов, но Лусия, видимо, не решилась продолжить. Теперь она изливала свой гнев в потоке упреков и брани.

Из-за кустов показалась мышиная мордочка Франчески. И Лусия тут же призвала свою наперсницу в свидетельницы оскорблений, нанесенных-де ей Вероникой. Франческа с готовностью закивала. Согласилась она и исполнить наказание Вероники плетью. Еще бы ей не согласиться!