Эти последние слова приподнявшийся над подушкой падре, наверное, прокричал бы, но сил не было – и вырвался стон.

И закашлявшись, обессиленный, он опять откинулся на ложе. Вероника бережно промокнула выступившую у него на лбу испарину. Она уже несколько раз прятала близкие слезы, боясь, что ее взволнованное участие станет последней каплей для зыбкого равновесия здоровья падре, и жар вернется. Но падре Бальтазар, похоже, не обращал на нее внимания. Его речь оставалась четкой и связной, хотя на щеках горел нездоровый румянец, а глаза блестели болезненно. Он отпил еще настоя и продолжил:

– Я все понял и во всем разобрался. Но поздно.

– Но ведь фра Томас… он уже умер. Может быть, все позади? «Поздно» – из-за принесенных монашеских обетов?

– Он умер, но у него нашлись отменные ученики! Всегда найдется кто-то, кто захочет услужить дьяволу! А обеты… Вечные обеты, в том числе послушания – и Богу, и ордену, – конечно, даны. Это необратимо. И играют огромную роль в моей жизни. Но я намеренно попросился в этот удаленный от города, небольшой и скромный монастырь и стал просто падре Бальтазаром де Сеговия, – он усмехнулся. – Некий падре из Сеговии… Незаметный, безызвестный. И это хорошо. Плохо другое – хотя сейчас я отошел от дел Святой палаты, ранее я участвовал в нескольких процессах ее трибунала. Я сам стал частью – действующей деталью! – безобразной и ужасающей машины под названием «Инквизиция». Хотя и это не главное…

– Что же?.. – осторожно спросила Вероника, так как он надолго умолк.

– Самое главное и худшее – это то, что фра Томас, жаждавший лепить людей по своему образу и подобию, успел посеять в моей душе зерна несгибаемого и безжалостного отношения к людям.

Вероника с облегчением выдохнула:

– Ты ошибаешься, Учитель! В твоем сердце царят любовь и милосердие, хотя ты тверд и несентиментален.

– Дитя мое, я не позволяю этим «зернам» дать всходы! Пока я справляюсь! Но кто знает, достанет ли мне любви и мужества преуспевать в этом и далее?

* * *

Бесконечная печаль поселилась в душе Вероники. Учитель поделился с ней одной своей тайной. Возможно, еще что-то тяготило и угнетало его, но для Вероники и сказанного было довольно, чтобы горечь и боль за Учителя прочно обосновались в ее сердце. Нет, она не перестала верить ему, не перестала учиться у него, и мессы его по-прежнему были для нее лучшей музыкой и отдохновением души. Но то, что она раньше лишь предполагала, жестоко подтвердилось и навсегда обрело гнетуще четкую форму: Учитель больше не обладал той силой, какую имел «тогда», в «холодном лесу», и в этой жизни вряд ли ее обретет, настолько он был надломлен. Та внутренняя сила была нужна не Веронике, а прежде всего – ему самому! Но сила ушла, и ничего тут не поделаешь. Что ж, пусть все идет, как идет. Она не станет менее преданна Учителю, и любовь ее не угаснет.

* * *

Падре выздоровел, и они вернулись к обычным занятиям: переписывание текстов, химические опыты, приготовление снадобий. Впрочем, вскоре Вероника окончательно решила, что прекрасно может обходиться и без снадобий, уводящих ее сознание за пределы обыденного мира. Это было, конечно, не так уж легко и просто, но со временем «дверь в другой мир» стала открываться так, как того хотелось самой Веронике. Падре называл это «внутренним путешествием». Частенько она не разумела тех вопросов, которые он просил ее задать в мире эха или Хранителю, и лишь передавала (слово в слово) и вопрос и ответ и радовалась, что полезна Учителю!

Однажды он спросил ее:

– Как тебе удается обходиться без снадобий в твоих «внутренних путешествиях»?

– Это удавалось мне и раньше. Снадобья лишь открыли мне, что есть еще миры, которых я раньше не видела. Стало интереснее.

– А что вызывало твои «картинки» раньше? И как ты узнавала в людях своих… м-м-м… бывших знакомых? Ведь ты не могла не приметить некоторых обстоятельств, условий, при которых твое видение окружающего меняется на необычное? Или при которых тебе лучше всего мечтается?

Учитель, как видно, имел право задавать прямые вопросы, от которых обычно у Вероники болела голова. Боль не пришла, и она с облегчением вздохнула:

– Конечно, заметила. Мне лучше мечтается в дороге, еще, как я тебе уже говорила, прямо перед тем, как уснуть, или когда я только-только просыпаюсь. Иногда бывает такая странная Луна или закат Солнца. Облака всегда так необычно плывут и притягивают меня. Слова людей иногда кажутся мне уже слышанными, а запахи и вкус новой еды – странно знакомыми. А еще – глаза.

– Глаза?

– Да, по глазам я всегда точно определяю, знала я этого человека «когда-то» или нет. Не по цвету глаз или форме, нет. Что-то глубоко внутри…

– Вот как! Интересно! – Он походил немного по комнате, что-то задумчиво приговаривая себе под нос, и произнес неожиданное: – Значит, дитя мое, твоей способности к «внутренним путешествиям» путешествие настоящее не повредит?

– Настоящее путешествие?! – Она чуть было не захлопала в ладоши, но вовремя вспомнила, что падре этого не одобряет, и, хлопнув один раз, осеклась и сцепила ладони в восторге.

– Вижу ответ по твоей реакции. Так вот, у меня есть неотложные дела в Кордове, в университете, да и еще кое-где.

Я уже предупредил мать Тересию: ты отправишься со мной. От меня не ускользнуло, что ты несколько приуныла после моей болезни. Думаю, нам обоим это путешествие будет полезно. Так что собирайся, дружок, путь неблизкий.

* * *

Неблизкий? Какое это имело значение?! Путешествие само по себе было счастьем, а с Учителем – тем более!

Вероника собралась быстро: маленький молитвенник, пара чулок да гребень – что еще нужно! С благословения настоятельницы и с помощью сестры кухарки Урсулы она собрала корзину провианта: фрукты, сыр, хлеб, овощи. Нахально добавила ко всему бутыль хорошего вина. Урсула лишь добродушно хмыкнула и, украдкой выглянув за дверь, сунула в корзину еще и немного сухих фруктов, печенья с миндалем и душистый медовый пряник. Вероника расцеловала ее.

Капитан небольшого судна, поднимавшегося вверх по Гвадалквивиру к Кордове, был явно не из торопливых. Матросы его команды, кто с повязанным на манер контрабандистов платком, кто в небрежно нахлобученной шляпе, и все как один – с засученными рукавами и в штанах грубого сукна, закатанных до колен, казалось, еле шевелились. Зато браво стреляли глазами на странную пару – пожилого священника-доминиканца и девушку в монашеской накидке. Кто-то было осмелился отпустить двусмысленную шутку. Но капитан так сурово одернул горе-шутника (присовокупив пословицу: «Райская сласть, да не про твою грешную пасть!») и так выразительно обвел взглядом тех, кто откликнулся на шутку смехом, что матросы тут же оставили этих двоих в покое.

Приподняв за тулью свою потрепанную шляпу с замысловатым пером неузнаваемой птицы, капитан с почтением склонился перед священником:

– Прошу прощения, падре, за моих матросов. Они, конечно, не больно-то воспитаны, это так, сеньор. Но, видит Бог, эти ребята в душе не так уж плохи! Мы все почитаем Христа и Пресвятую Деву. И к мессе ходим! Никто больше не причинит вам беспокойства, слово капитана!