в значительной степени, как мы указывали, разбирая работу Бухарина, определяется персональным восприятием науки и культуры, главным образом, во время прохождения курсов в той или иной высшей школе.

По мере того, как молодая интеллигенция овладевает общей культурой, научными знаниями и технической специализацией, она, естественно, стремится избежать включения в категорию политической бюрократии. Наоборот, она стремится найти хотя бы частичную возможность выхода для своих творческих сил, стремится остаться поэтому в технической или научной сфере советского общества, что, конечно, часто связано с продвижением по административной лестнице и, следовательно, с автоматическим пребыванием в партии.

Это большинство, являясь бесспорно составной частью советской бюрократии, в случае «выдвижения» формально становится на уровень политических носителей партийной диктатуры, но обычно остается в их среде либо декоративным элементом, либо, что особенно часто происходит с военными, — рано или поздно выбрасывается подлинными носителями партийной диктатуры из своей среды.

В Советском Союзе в исследовательской работе все связано с риском. В будущем «Биографическом словаре русских ученых советского периода» едва ли наберется хотя бы несколько имен без указания на то, что эти ученые в период своей работы испытали более или менее крупные политические неприятности. Даже такие успешно кончившие свою карьеру ученые, как историк академик Тарле или авиаконструктор Туполев, прошли через аресты и репрессии.

В области промышленности техническое руководство, как правило, связано с нереальными, несоответствующими условиям производства планами, выполнение которых почти непременно связано с тем или иным нарушением советских законов. Мы не говорим о том, что в области социологии, философии, права и, особенно, в области новой и новейшей истории, как и в других подобных областях человеческого мышления, творчество, при категорическом требовании «идеологического единства», не может развиваться и проявляться и поэтому в этих областях новых крупных имен, которыми всегда изобиловала Россия, за 40 лет коммунистического властвования почти не появилось.

«Краткий курс истории ВКП(б)» — лучшее доказательство, что таких отраслей науки, как новейшая история, не только не существует, но что они фактически строжайше запрещены. Для этих отраслей науки коммунистическая власть отмерила, по остроумному выражению Микояна на XX съезде, «эталон», и всякое отступление от этого эталона строжайше карается. Если и было дано обещание, что эталон в области истории партии будет заменен, то речь идет, как мы знаем, отнюдь не о свободе исследования и о полном открытии архивов, а лишь о замене одного эталона другим.

Живопись, например, в советский период узнала жесточайшие правила новой, небывалой «канонической иконографии», ибо «иконография» советских вождей стала путем материального обеспечения художников. Ее каноном в течение 20 лет было то, что нравилось ограниченному, примитивному и чуждому искусства Сталину. Всякое проявление свободного творчества, протиснувшегося через цензуру, почти всегда награждалось эпитетами — «мелкобуржуазный», «буржуазный», «враждебный народу», «контрреволюционный» и т. д. Таким образом, всякое проявление свободного творчества носит характер опасной контрабанды с точки зрения партии, и люди, сознательно идущие в своем творчестве по этому пути, бесспорно совершают смелые поступки, ибо они знают с кем они вступают в борьбу.

Джилас прав, когда говорит, что многолетний зажим, террор и гонения на искусство, в частности, создали в СССР помимо официальных рогаток и партийной цензуры еще и «самоцензуру». Писатель, художник, ученый вынуждены «примерять» свои идеи и мысли к данным условиям и требованиям «идеологического единства» и ради него кромсают свои мысли и идеи, сводя их порой, не по своей вине, к тривиальной ограниченности. Творчество «для себя», вернее, в надежде на свободное, послекоммунистическое будущее, было и остается широко распространенным в нашей стране, несмотря на то, что материальные возможности для такого творчества сжаты до предела.

Всякий оппортунист, приспособленец, зная условия творчества в СССР, легко может получить материальные блага в виде дач, огромных премий, командировок и т. д., если он сознательно стремится попасть в линию требований «идеологического единства» «на данном этапе». Отсюда возникла легенда о «небывалом» поощрении искусства и литературы правительством Советского Союза. Однако, несмотря на разбазаривание народных средств с целью купить художников, писателей и др. деятелей искусства, выдвинувшихся на этом пути талантов крайне мало. Слишком часто, почти как правило, писатель, премированный правительством, останавливается на первом томе своего произведения. «Поднятая целина» Шолохова, «Капитальный ремонт» Соболева — лишь наиболее яркие из многих примеров.

При первой открывающейся возможности, как это было в 1956 году, сразу находятся дотоле молчавшие люди, мужественно поднимающие голос протеста против «идеологического единства», т. е. против сути партийной диктатуры в творчестве. Одни указали, как, например, А. Крон в «Литературной Москве», на «антинародность» социалистической культуры, на ее «грубонарядный, официально-помпезный стиль», требуя восстановления в правах только той «иерархии талантов», которую «устанавливает время и народ», т. е. установления законной иерархии для деятелей российской культуры[526].

Другие, как Паустовский, раскрыли роль партийных защитников социалистической культуры, указав на политическую бюрократию в СССР, на представителей правящего слоя, воплощенных в образе Дроздова из романа Дудинцева «Не хлебом единым». Большинство политической бюрократии, этого меньшинства партии, по словам Паустовского, «невыносимы своей тупой надменностью и полным равнодушием ко всему, кроме, конечно, собственного положения и честолюбия … У дроздовых и у нас кардинально различное понимание престижа нашей родины, достоинства нашего человека … Против дроздовых … должна ополчиться вся наша литература вплоть до полного их уничтожения в нашей стране»[527].

Наконец, третьи, в качестве «писателей социализма», согласно юбилейной статье Михайлова[528], хранят свой протест в тайне, и история откроет еще много такого, что прольет свет на ожесточенную борьбу представителей российской культуры против идеологического тюремного режима, который называется «культурой социалистической». Одно такое свидетельство — слова покойного А. Толстого, оставшегося однажды в начале тридцатых годов с глазу на глаз со своим приятелем-иностранцем Евгением Лайонсом — можно привести уже сейчас:

«Женя, — обратился Толстой к своему другу, показывая на типичный русский пейзаж из окна своей дачи, — это настоящая Россия, моя Россия, все остальное обман … Когда я вхожу в эту комнату, я стряхиваю с себя советский кошмар … Здесь я могу сказать им — идите к чертям, мерзавцы … придет день, поверь мне, когда вся Россия пошлет их к чёрту»[529].

Необходимо кратко остановиться на вопросе формирования того партийного меньшинства, из которого составляется политическая бюрократия. Это меньшинство, проходя путь начального выдвижения ныне почти всегда через высшую школу, обычно пытается использовать уже само свое положение в высшей школе, чтобы сразу стать на путь «активизма» или казенной партийно-советской «общественной деятельности». Этот путь кажется многим легче, чем продвижение посредством глубокого овладения наукой и техникой. Те, кто сознательно или, первоначально, бессознательно вступает на путь активизма, и являются фактически контингентом,