Заметив в глазах сестры сомнение, Домна простерла руки в сторону урны с останками мужа.

– Скажи, божественный отец, тот, в чьем лице империя обрела своего спасителя на многие годы, разве не я, родившая тебе сына и оберегавшая тебя всю жизнь от злых духов, и есть живое воплощение Изиды, которой повинуется судьба…

– Клеопатра тоже была одержима своей божественностью, считая себя дочерью Изиды, – сказала Юлия Меза, подняв глаза на сестру. – Она тоже была уверена, что ни один смертный не способен уничтожить ее. Ты и Изида? Прошу тебя, не заполняй пустоту внутри себя обманом.

На сей раз Августа совсем не рассердилась. Она была невозмутима и произнесла:

– Ничто так не обманывает, как правда, ибо люди хотят быть обманутыми.

В повозке на время воцарилась тишина.

– Но это же полный абсурд, – едва слышно прошептала Меза.

– Credo quia absurdum est! – вдруг сказала Августа, впервые за долгое время перейдя с греческого на латинский.

– Это кто же такое умудрился сказать, – подобие улыбки появилось на тонких губах Мезы. – «Верую, потому что абсурдно», – повторила сестра вслед за Августой, но уже по-гречески.

– Тертуллиан, а он уж знает, что говорит.

– Боги милосердные, – взмолилась Меза, – такой достойный софист, и не догадаешься сразу, что может прийти человеку на больной ум.

– Клянусь Изидой, он совсем не потерял рассудка. Вот уж кто действительно мог бы написать книгу об Аполлонии, о которой я мечтаю.

– Ты шутишь, наверное, – сказала Меза и замахала руками, словно прогоняла дурных духов.

– Совсем не шучу. Я читала, как и ты, его труды. Превосходный мыслитель и филолог. Вровень с самим Апулеем можно поставить. Иреней мне тоже хвалил его не один раз. Говорил, что Тертуллиан положил начало их церковной латыни, к тому же первым употребил слово «троица» на этом языке. Но главное, за что ценил его Иреней, так это за то, что Тертуллиан смело утверждал, что Отец, Сын и Дух святой обладают одной божественной природой. Но это так, – махнула рукой Домна, – к слову пришлось. Это вопросы их веры христианской. Мне до этого нет никакого дела. Я когда его впервые читать начала, то сразу заметила, что он в апологии христианства умело пользовался доводами разума, блестяще владел логикой. Эх, – горестно вздохнула Августа, – был же он раньше ярым сторонником Эллады. Не скрою, его парадоксальное мышление мне было очень мило. Ты только послушай, как он мог писать. – Домна подняла с мягкой подушки голову и застыла, прикрыв глаза, словно Изида в минуту медитации, перед тем, как изречь заученную сентенцию по памяти:

– «И я, презрев стыд, счастлив и бесстыден, и спасительно глуп, Сын Божий распят – это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий – это совершенно достоверно, ибо нелепо; погребенный воскрес – это несомненно, ибо невозможно». Каково сказано! Как звучит он на латыни! Вот такой мастер слова мне и нужен. – Юлия Домна прижала руки к розовеющим щекам. – Какую бы он мог замечательную книгу написать для меня!

– Да, но нам, эллинам, это кажется безумным, – продолжала возмущаться старшая сестра.

– В том-то и дело, что вместо того, чтобы становиться великим мастером слова, он впал в религиозные премудрости и повернул перо свое против эллинского любомудрия. Пригласить его в мою команду единомышленников сейчас означало бы стать заложником его заблуждений, да и он сам не прельстился бы благами нашей цивилизации. Не мечтает он о роскошной мраморной вилле на берегу моря, о деньгах и любовных утехах. В моих беседах с Севером мы часто вспоминали имя Тертуллиана, с которым супруг был знаком лично, когда посещал Афины. Оба они были молоды, их объединял интерес к познанию обрядов Митры. К тому времени Тертуллиан уже заслужил посвящение в третью степень. К тому же они оба помышляли принять посвящение в элевсинские мистерии, как того когда-то желали великие императоры и мыслители Адриан и Марк Аврелий. Что Тертуллиан, что муж мой – оба были уроженцами Проконсульской Африки и почти ровесники, имели похожие цели в жизни, даже желали подражать одному и тому же герою – Ганнибалу, грозе Рима и вечному его врагу. Север, став императором, своею волею установил статуи Ганнибала не только во всех городах империи, но даже в самом Риме, перепугав всех блюстителей древней славы Вечного города. То, что в сенатском сословии сейчас совсем перевелись представители славных патрицианских фамилий, совсем нет вины Севера, их изничтожила сама императорская власть за сто последних лет. Те же, что все же сбереглись волею богов, растеряли свое богатство и влияние настолько, что не в состоянии быть услышанными теми, кто знает и понимает разницу между Спиционом и Ганнибалом. Да простят и не покарают меня Боги, если я окажусь не права, но в истории остались только два героя, на которых сейчас хотят быть похожими наши юноши – это Александр Македонский и Ганнибал. Север в беседах со мной сокрушался и не понимал, что подвигло Тертуллиана, уже сложившегося и успешного адвоката-стоика, принять христианство. Примеры мучеников, демонстрирующих по выражению Марка Аврелия так театрально свою готовность умереть ради веры, вряд ли были первопричиной. К женщинам Тертуллиан охладел, но это полбеды. Он вздумал поучать всех нас. Сейчас Тертуллиан полагает, что наша цивилизация извратила человека, и единственный выход из создавшегося положения он видит в возращении к естественному состоянию. Выходит, во всем виновата наша цивилизация!

– Значит, не все так однозначно в нашем с тобой совместном понимании состояния вещей в государстве.

Домна всегда искусно умела управлять своими эмоциями, держа себя в рамках, подобающих ее статусу, лишь пальцы ее рук, впившиеся в край кушетки, говорили о ее непростом отношении к получившему в империи известность софисту Квинту Септимию Флоренсу Тертуллиану. Ее глубокий вздох говорил о многом.

– Кстати, – обратилась Августа к сестре, – было время, тебя волновал юридический статус женщины в империи, особенно когда ты оформляла документы, отчуждая в свою пользу те две огромные государственные виллы, построенные в предместьях Антиохии, которые были вовремя выкуплены за бесценок твоим мужем. Ты не хотела упускать свою выгоду и выиграла спор с проконсулом, используя свой правовой статус по закону, даже не прибегая к помощи двора. Роскошь этих вилл по мнению наместника Сирии могла сравниться только с любимой виллой Севера, что находится в Кампании. Ты тогда консультировалась у Папиниана и должно помнишь, что заботило нашего прославленного юриста.

Юлия Меза вынуждена была подтвердить слова сестры, не вполне понимая, зачем, собственно, это понадобилось Домне, и сказала слегка сдавленным голосом:

– Да, помню. Я помню даже главное юридическое определение, легшее на папирус Папиниана, и готова тебе передать его смысл почти дословно: «По общему правилу нашего законодательства положение женщин в империи хуже, нежели мужчин».

Юлия Домна привстала с кушетки и ткнула сестру пальцем в грудь, задрапированную цветастым шёлком и украшенную зелеными камнями в золотой оправе.

– Вот что тебя тогда тревожило – твои права! Ты сейчас стала богатейшей матроной, и твои права собственности защищены нашим законом. Вот о чем умалчивает Тертуллиан! Давай вспомним, что он смел говорить о римской женщине. Готова признать, что прочла его книги не без пользы для себя. Для меня стало очевидным, что Тертуллиан – серьезный враг целостности нашего государства, но сначала хочу сказать не о нем, а о римской женщине. Творческое созерцание любого творца-философа всегда подмечало в женской красоте две бездны: божественную и, говоря терминами самого Тертуллиана – дьявольскую. Тертуллиан подмечает только дьявольскую, а потому так однобок! Я согласна, что основным свойством красоты женщины является способность ранить душу человека, оставить в ней след неизгладимый. Для Тертуллиана же это означает начало непочтения и бунта. Поэтому женщина для него – это служительница дьявола и порока. Отсюда все его последующие сентенции касательно ограничения прав женщины. Для меня вся многовековая история Рима – это история достижения женщиной прав в нашем обществе. Величие Рима в том, что он предоставил женщине то, чего она была достойна, пусть даже и не в полной мере. Папиниан прав, что положение женщины в нашем обществе хуже, нежели мужчины хотя бы потому, что по римским законам женщина до сих пор не обладает полнотой гражданских прав, поскольку лишена избирательного права. Но со времен Октавиана Августа по законам Рима женщина обрела свободу быть уважаемой личностью в обществе, наследовать имущество – и в этом завоевание нашей цивилизации. Теперь Тертуллиан призывает нас вернуться к временам закона «Против роскоши», который запрещал женщинам носить на себе больше пол-унции золота, окрашенную в разные цвета одежду, ездить в повозках… дальше даже не хочу перечислять. Ну, когда такое было в Риме? Закон Оппия, внесенный в комиции четыреста лет назад в разгар войны римлян с Ганнибалом, был тогда продиктован необходимостью экономить средства для ведения военных действий. Через двадцать лет Катон Старший отменил этот закон под напором толп женщин, обступивших консулов и преторов с требованием возвращения своих прав. Римская матрона приобрела вес в обществе. Нас слушают мужчины, с нами считаются сенаторы, к нам прислушиваются императоры. Тертуллиан смеет утверждать, что рот женщине нужен, чтобы держать его закрытым. Нам надлежит слушаться и подчиняться только мужу, не пить вина, не красить ногти, не мазать губы, не подводить глаза. Ткани нужны только белые, чтобы закрывать тело и не соблазнять мужчин. «Украшай глаза скромностью, рот молчанием», – так, кажется, звучит его изречение.