Самса? В абонементе постарше аппликация «есть 16? Проходи» перед запретными шкафами, которые Самсу параллельно, потому что он перпендикулярно им завернул за спину сотрудницы библиотеки к шкафам с картотекой, как приучился заруливать в долгий коридор спин в форменных жилетах и ящичков в нашем районном МФЦ. В этом абонементе я и обнаружила его благодаря высокой молодой сотруднице, приметившей мальчика в рябящий ромбик, как я объясняла двум добрым женщинам, вызвавшимся мне помочь, когда я заговорилась с продавцом за книжным прилавком и впервые проворонила ребенка по-настоящему, потеряла в толпе, перестала слышать и видеть, и этого кошмарного чувства, когда детей валом по прилавкам и коврам, но никто не рябит, как твой, не отсвечивает родным, – этого чувства я едва успела испугаться. Хотя за пару дней до того на спешном пути от «Жилищника» в МФЦ меня на перекрестке подрезало моим же воображением, и я на миг сошла с ума от чувства спокойной пустоты мира после катастрофы, забирающей у людей исписанные кипы дней и выдающей взамен чистый лист, с которого и предлагает сей же час начать жить, раз ничего не осталось от того, чего как будто и не бывало. Тогда-то, вернувшись в себя, я взмолилась, чтобы никогда, чтобы навсегда, чтобы только крепко в руках и не отпускать, и вот узнала, как незаметно и нежданно могу из рук упустить. Сотрудница РГДБ успокаивала, что одного его из библиотеки не выпустят, а в библиотеке найдем. Но я уже видела, что выпустят: когда меня попросили предъявить ребенка для оформления читательского билета, он, не спросясь, миновал рамку сурового охранника, утром преградившего вход одной важной, возмущенной очередью на досмотр даме.

Я произношу формулу из, как писано в «Гарри Поттере», книги стандартных родительских заклинаний: «Стой, опасно, голову разобьешь, упадешь и с концами, нырнешь – доставать не буду, поплывешь сам» – и опоминаюсь только, когда вижу перевод этой мертвой латыни на язык человеческих чувств. Самс, шагнувший было по бетонным ступеням к пруду, застывает, теряет к воде интерес и поворачивает обратно. Тут мне и правда становится страшно: неужели я вот так, за раз, неосторожным словом подорвала в человеке исследовательское дерзание? Через несколько минут мы заруливаем в кустах на такие же ступеньки, только шаткие, дырявые, деревянные, и с них-то наконец заглядываем в пруд. Меня отпускает, но я запоминаю, что ребенок всегда найдет выход к воде, и лучшее, что я могу сделать, – успеть согласиться на тот, что покрепче.

Зато как малодушно я рада, что Самс научился отбегать с дороги при первом жужжании колес, так что пробило даже обычно спокойного мужа, который заволновался, не опасно ли вот так опрометью бросаться в кювет. Самс ныряет в летнюю траву по щиколотку, потом выглядывает из своего зеленого коридора на взлетную бетонку и, поняв, что послышалось, сам себе отменяет команду: «Не-а!»

А вот бабушками его пока не пугали, поэтому, стоило одной заговорить с ним в парке, расспрашивая дежурно про птичек, как он решительно меняет объект прогулочной привязанности и от мамы с мороженым и смартфоном заворачивает за пожилой незнакомкой. Та уж и сама не рада своему обаянию и, чтобы избавить Самса от чар, специально возвращается на развилку и проходит несколько шагов по аллее со мной, пока не убеждается, что вагончик перецепился на родной локомотив. Впрочем, мне трудно ребенка не понять: за миг до его черной измены я и сама разговорилась с этой бабушкой, поведав ей, что Самс, вот дела, боится мороженого и ни в какую не хочет даже лизнуть.

Дома я не сразу понимаю, почему, пока я мечусь, он то и дело бросает все и гонится за мной с розовой продуктовой тележкой: мама играет в уборку, и он прокладывает вслед ей молниеносные аллеи, чтобы снова не оказаться вне игры.

Путаться под ногами – оптимальная стратегия выживания малыша, к которой так привыкаешь, как и идти на звук, что не сразу прислушаешься, будто к стихшему ветру, к вдруг наступившей сосредоточенной тишине. Тогда делай точный бросок, сбивай с ног, выворачивай карманы, попирай сокровища, но дух перехватывает, и замираешь, когда видишь Самса, пожевывающего иголки с разноцветными набалдашничками, сноровисто повыдернутые из ромашки-картонки, так что и пол усеян вокруг, и к нему не подступить, не ойкнув.

– Что же ты за блогер, – скажет мне муж, почему-то развеселяясь от моего страшного признания.

Это ведь его иголки и были, однажды на прежней квартире он даже пустил их в ход, подшивая занавеску (работа, за которую я бы, даром что женщина, даже не взялась, но попали они в зону доступа ребенка по моей вине: я выселила их из шкафа с замочком ради книг с окошечками и не подумала, что Самс найдет их в плоской коробочке, спрятанной в круглой баночке в самом дальнем углу кухонного шкафа, тоже заставленного книжками).

– Что ж ты за блогер, если даже его не сфотографировала?

Я смутилась, зачем-то стала оправдываться: мол, схватила его, ссыпала с его языка иголки, стала ими покалывать, чтобы объяснить, как это опасно и остро.

– И куда уколола? – заинтересовался муж. – Нет, ну надо было, конечно, в бочок.

– Тебя там не было, – обиженно отвечаю я, – чтобы сфотографировать и сказать, куда колоть!

– Я курицу доем, не к столу будет сказано, – муж остался невозмутим и на детской площадке, где ребенка прорвало, штаны заляпало и я вопила, что не ототру. До беременности я заслужила у себя репутацию особенно запасливого зверька, не выдвигавшегося, скажем, на форумы молодых писателей без точно лишних пар колгот и непонятно на какой случай таким числом прихваченных теплых кофт. И колготы, и кофты регулярно кому-нибудь да пригождались, хотя тащила я их для себя, заранее пугаясь, что подморозит, прорвет, а я без двойного запаса. И, конечно, теперь я разобрала коляску и избавилась от упаковок запасных вещей, благо теплынь, единственно в этот день потопа.

Мы в глубине парка, переросшего в лес, и буйный след сирени забивает дух нашего преступления. Муж дожевывает холодный рулет с курицей, который пришлось купить вместо горячего хот-дога, потому что свершилось страшное: он забыл наличку. Вечер почти испорчен, но, к счастью, я не изменила привычкам юности и захватила-таки кофточку для себя. Такой белый трикотажный кофтец со скучными розово-голубыми полосками на рукавах, которые были бы хороши, однако, на штанинах. Через пять минут Самс, сунутый ногами в эти мои рукава и подвязанный трикотажным белым узлом под грудь, потрясает трактором перед девочкой, лезущей за ним на горку, будто ораторствующий патриций. Муж, доев, завлекает его продолжать путь,