— Вот видишь, — рассмеялся Славка. — А ты бодался. Винцо-то попробуй, вкусное, небось. Настроение поднимется, заодно согреешься.

— Заодно согреюсь, — повторил Паша…

Вино Паше не понравилось — кисловатое, с каким-то лекарственным запахом, но больше половины бутылки выпил. Затем, стуча зубами от холода, разделся до трусов, растерся загрубевшим полотенцем, напялил на себя три рубашки, спортивный костюм, свитер. Сбросил отсыревшие вонючие кроссовки, надел три пары свежих носков, тапочки. Хозяин кофра был статью покрупней, вещи оказались великоваты, но как раз это, одно на одно, пришлось кстати.

— Похорошело? — спросил Славка.

— Похорошело, — кивнул Паша.

— Увы, тот случай, когда мертвые заботятся о живых, — вздохнул Славка.

— Тот случай, — вздохнул и Паша. — Я о них тоже позабочусь. Они тут к этим креслам привязаны, наступит… как его… трупное окоченение, не разогнешь. Под брюхо, чтобы дождь… Спасатели придут, благодарить станут, вы же сами говорили.

— Говорил, — подтвердил Славка. — Ты молодец, дело богоугодное. Голова у тебя не кружится? Захмелел, поди, на голодный желудок?

— Немного, — ухмыльнулся Паша. — Но ты не сомневайся, я в порядке. Я… — и не договорил, смятенно уставившись на лопнувшую сумку, из которой вышвырнулись скомканные пожитки. А среди них — вишневый фланелевый халат в мелких цветочках, точь-в-точь, какой носит мама. И это вроде бы пустяковое совпадение сразило Пашу. Бросился к нему, прижал к лицу, заплакал, запричитал. Так много хотелось высказать — и как погибал один в тайге, и про улетевшую птицу, и об этом страшном самолете, где являются ему мертвые и разговаривают с ним, но способен был лишь повторять невнятное, смятое холодной мягкой тканью «мамочка, мамочка»… И только до изнеможения наревевшись, простонал:

— Я боюсь, мамочка… Я их всех боюсь… Славка, он хороший, помогает мне, но он же мертвый… Мертвый он, я проверял… И эта стюардесса… Я, наверное, схожу с ума… Помоги мне, мама…

Кружилась голова, слабели ноги, но пришло вдруг какое-то облегчение, ясность какая-то. Надел на себя халат — не удивился, что впору пришелся — и направился к пилотной кабине.

— Извините, пожалуйста, иначе нельзя, — пролепетал на всякий случай и ватной рукой полез во внутренний карман Славкиного кителя. Нащупал тугой бумажник, вытащил, раскрыл. Деньги, какие-то бумажки, квитанции, фотография — смеющийся Славка в обнимку с молодой женщиной, верхом на Славке девчушка лет пяти — и, что искал, голубое удостоверение. Вспотевшими руками развернул твердые корочки. Хугаев Руслан Магомедович…

— Руслан Магомедович, — вслух повторил Паша. — Никакой не Славка…

Аккуратно вложил удостоверение в бумажник и сунул его в карман кителя. Постоял, крепко растирая ноющий лоб, и добавил:

— Не разговаривайте со мной больше, пожалуйста. И с собой никого не приводите. Я ведь теперь все про вас и про себя знаю. — Набычился, упрямо топнул ногой. — Да, знаю! А теперь вот я пойду и поем. Я должен есть, должен пить и никого и ничего не бояться. А потом самолет найдут. Уже, наверное, ищут, сколько раз по телевизору видел. Тут близко, не где-нибудь в глухих горах…

В тошниловку-буфетную решил не заходить. Мысли уже не разбегались, выстраивались последовательно, четко. В сумках обязательно должна сыскаться еда, не одного его мама в дорогу снаряжала. Если ночью станет очень холодно — наденет, не церемонясь, чью-нибудь теплую куртку, даже штаны. А «мамин» халат не снимет — неспроста же тот на глаза попался ему. Пока в нем, — суеверно подумал, — ни Славка, ни кто другой здесь не объявится. Как-нибудь переночует, перебудет, а утром весь этот кошмар наверняка закончится. И оттого, что рассуждает он так логично и трезво, впервые почувствовал себя более или менее сносно.

Начал, конечно же, с «маминой» сумки. И не промахнулся. Бутерброды с ветчиной расплющились и потеряли всякую форму, но в пищу были вполне пригодны. И оказались необыкновенно вкусными. Жаль, термос раскололся, в него — запах не выветрился — перед вылетом кофе наливали. Паша представил, как пьет горячую, божественно благоухающую жидкость, и с трудом проглотил вязкую слюну. По полу разлетелись чьи-то мандарины, отыскал парочку не расквасившихся, старательно очистил и съел. Чувство голода лишь слегка притупилось, но Паша — новый Паша Васильчиков, основательный и предусмотрительный — соображал, что после столь длительного поста наедаться сразу не следует, будут проблемы с желудком. Завершил трапезу недопитой бутылкой подарочного вина — виноградное сухое сейчас для организма наверняка полезно — и вернулся в кресло. Место рядом тоже, к счастью, пустовало, а через проход, напротив, сидел в одиночестве возле разбитого иллюминатора, безжизненно свесив на бок голову, плечистый мужчина в серой куртке с капюшоном. Паше почти удавалось уже не смотреть на самолетных мертвецов, как бы обтекая их усеченным взглядом, но заметил вдруг, что упавшие на лицо длинные черные волосы мужчины будто бы начали седеть. Не успел еще толком изумиться, как догадался о причине.

К трупу он приблизиться не рискнул, поспешил к входному люку. Белый, елочно пушистый снежок тихо, не колышимый затаившимся ветром, падал с просветлевшего неба.

Отчего-то вид этих невесомо зависающих снежинок утешил Васильчикова. А еще он почувствовал настойчивое желание делать что-то, обязательно чем-то заняться, чтобы скорей бежало время, чтобы не пропадать в одиночестве среди обезображенных трупов. И он знал уже, что это будет за работа. Даже прикинул, с чего начнет. Придется только надеть что-нибудь сверху, чтобы в крови и всем прочем не вывозиться. Хорошо бы и перчатки у кого-нибудь раздобыть. И не медлить, пока не стемнело, управиться…

Страшней и тяжелей работы в его жизни не было и быть не могло. Поначалу Пашу колотило от ужаса, несколько раз едва не терял сознание, одеревеневшие руки не слушались. Но затем, подстегивая себя хриплым, запинающимся «я должен, я должен», роботом втягивался в эту словно пришедшую из кошмарных снов чертовщину, обрел даже некую сноровку. В наглухо застегнутом длинном плаще, найденном на полу, в чьих-то кожаных перчатках, он методично, заведенно передвигался от одного кресла к другому. От мертвеца к мертвецу. Иногда то, что ему предстояло извлечь из-под ремня, выглядело настолько страшно, что у Паши мутилось в глазах, и все-таки хватало еще у него начальной решимости, чтобы не убежать, не укрыться где-нибудь в дальнем углу с головой, не заныть в отчаянье, в смертельной тоске. И его поле боя, два ряда мышиных кресел слева и справа от прохода, где выпала на его долю участь единственного выжившего санитара, было залито кровью, и ничему на этом окровавленном диком поле не суждено уже было взойти.

Особенно он намучился с теми, кто застрял в дальних, возле иллюминаторов, сиденьях. Большинство кресел