кстати. Надел под свитер обе рубашки, еще одни носки, шерстяные, обмотал голову полотенцем. Стало чуть полегче. По крайней мере перестала трястись челюсть и не тарахтели зубы. Но главная проблема осталась — понятия не имел, в каком направлении двигаться. Подпрыгивая на одном месте — и чтобы сохранить обретенное тепло, и чтобы дать выход распиравшему изнутри мандражу, — Паша Васильчиков пытался найти самое приемлемое решение, слишком дорогой сейчас была цена ошибки.

— Спокойно, Паша, спокойно, — молитвенно заклинал себя, — не теряй головы, думай, Паша…

Уговорить себя не очень-то удавалось, но положение свое представлял вполне отчетливо. Понимал, во всяком случае, что разумней всего вообще никуда не идти, оставаться здесь. Его наверняка будут искать. Обязательный Славка свяжется со своим иланским приятелем, поинтересуется, чем закончилась Пашина встреча с бабой Ксеней. Или, например, та троица с автобусной остановки — тут же не Москва, все про всех знают — выведает, что так и не добрался почему-то столичный журналист до Груздева, пропал в дороге. И конечно же станут искать. И обязательно найдут, быть того не может, чтобы он, Павел Васильчиков, на излете двадцатого века, бесследно сгинул в каком-то часе-другом ходьбы от большой многолюдной станции. И чем дальше он забредет в тайгу, тем сложней будет отыскать его. Нужно подавить в себе примитивное желание поскорей выбраться из этого проклятого леса, запастись терпением. В худшем случае — даже переночевать здесь, ничего, потерпит. И вытерпит. Столько, сколько потребуется, не маленький.

Великое все-таки дело прийти к какому-то решению. У Паши сразу на душе посветлело. Больше всего оттого, что нет теперь нужды ломать голову, как добраться до людей, как спастись, ничего не нужно выдумывать-придумывать. Вот только бы дождь не пошел — к ночи наверняка похолодает, и если еще промокнуть… Но тоже ведь не смертельно, бывает и похуже.

— Двигаться надо, двигаться, — приговаривал Паша, теперь уже не прыгая, а приседая и взмахивая руками. — Двигаться!

И в самом деле, удалось ему совладать с отвратительной зябкой дрожью, отлипла от сердца пугающая чернота. Пожалел лишь, что не додумался, когда залез на верхушку дерева, привязать на видном месте какую-нибудь тряпицу, чтобы издалека видно было. Но утешил себя тем, что ничего еще не потеряно, можно, в конце концов, отдохнув немного, повторить восхождение — опыт кое-какой приобрел, меньше намучается.

— Потерпеть надо, потерпеть, — долдонил Паша, поочередно задирая согнутые в коленях ноги, — по-тер-петь!

Вякнула над головой какая-то птица, Паше удалось разглядеть ее. Большая, черная, но явно не ворона, с хохолком на голове. Он свистнул — и птица слетела с ветки. Кончики крыльев и хвоста у нее оказались белыми. Это почему-то обнадежило вдруг Пашу. Даже недавние страхи показались ребячьими — лезет же в башку всякая дребедень!

— Привет лешему! — крикнул вдогонку птице.

Похвалив себя за выдержку и достойное мужчины самообладание, Паша взялся заблаговременно, если до темноты его не найдут, вить себе гнездо.

Дерево выбрал основательное, то самое высокое, на которое карабкался. Листьев, к сожалению, вокруг не было, но сухих веток насобирал, очистил от иголок, соорудил нечто похожее на большую корзину, дно устлал полотенцем. Сверху нависали громадные хвойные лапы — чем не крыша от дождя. Подосадовал, что не курит — спички или зажигалка очень пригодились бы, костерок развел бы. Успешное завершение зодческих работ следовало отметить. Тем более, что урчащий желудок напоминал уже о себе. Продукты на худший случай решил экономить. Съел половинку бутерброда с сыром и один помидор. В самый раз было бы запить все это горячим чаем, но о таком блаженстве лишь мечтать можно было. Неприятно кольнула мысль, что, если, не приведи Господь, придется долго ждать, начнет мучить жажда — вычитал где-то, что без воды человек больше трех суток не протянет, — но тут же запретил себе думать об этом. К тому же дождь собирается — не горячий чай, но горло сполоснуть можно. Поскорей бы только отыскали его…

Действовать следовало быстро и решительно. Удачно сообразил, из чего можно сделать сигнальный флаг. Никчемные сейчас запасные белые трусы вполне сгодятся. Приобретенный опыт дорогого стоит. Конечно же снова искололся весь, исцарапался, разодрал на плече куртку, но без больших потерь и до верхушки долез, и на землю спустился. Затем, пока опять не сорвал голос, кричал заветное «эй, кто-нибудь». С замирающим сердцем вслушивался в окружавшую его тишину, однако ничто, кроме все тех же чащобных шорохов и скрипов, не тревожило ее. Но вот донеслись до него какие-то новые звуки — словно забормотал кто-то глухо, неразборчиво. Что-то влажное раз, другой коснулось лица, и он понял, что начался дождь. Сразу, в считанные секунды, еще больше стемнело, чернеющее небо разодрала ослепительная вспышка — и грохнуло с такой силой, что земля под Пашиными ногами дрогнула. Он втиснулся в свое гнездо, обхватил руками колени, уткнулся в них гудящим лбом.

Расчеты его не оправдались. Очень быстро пришлось убедиться, что могучие хвойные лапы от дождя не защитят. Вытащил из-под себя полотенце, обмотал шею. Но от пронизывающего холода спасения не было. И чем дольше сидел, тем сильней замерзал. С трудом разглядел стрелки на часах. Полтретьего — значит, здесь половина седьмого. И стемнело уже не только из-за нависших над лесом туч. Близилась ночь, и надежды, что сегодня, тем паче в такую погоду, его найдут, таяли с каждой минутой. Паша уже не сомневался, что ночь ему придется коротать в этом проклятом лесу, один на один с непроглядной чернотой и неизвестностью. И вдруг, для самого себя неожиданно, всхлипнул. Всхлипнул тоненько, жалобно, как маме в сопливом детстве…

Всему на свете, известно, приходит конец. Закончилась и эта ночь. Но так тяжело далась она Паше, что к утру он понял — второй ему не пережить. Повезло еще, если можно назвать это везением, что дождь не превратился в ливень — на время даже утихал, а сейчас вообще затаился. Но вымок Паша до нитки и закоченел страшенно. Спасался лишь тем, что всю ночь напролет бегал, прыгал, ворочал задубевшими суставами. И кричал. Не в надежде, что кто-нибудь услышит. От страха и отчаяния. А когда чуть посветлела, разжижилась предрассветной серостью промозглая темень, Паша зарыдал по-настоящему — подвывая и припадочно сотрясаясь всем телом…

Отсыревший утренний свет с трудом продирался сквозь первобытные заросли, Паша удивлялся лишь одному — что все еще жив, не превратился в обмороженную синюю тушу. Славка, где ты. Господи, сделай так, чтобы он позвонил в Иланскую…

Нужно было убедиться, что никуда не делся его сигнал бедствия. Чтобы высмотреть свои нанизанные на сучок трусы,