Сын после смерти Цветаевой скажет: трагедия их семьи была в том, что мать жила прошлым, а отец будущим – «светлым завтра», социализмом. Увы, слова эти, радостно цитируемые биографами, верны лишь на первый взгляд. Парадокс, но в будущем с нами оказалась как раз она, «жившая прошлым», а вот муж ее, «гвардеец» НКВД, чем больше проходит времени – уходит шаг за шагом в прошлое. Отгадка проста: всё то же небо, которое оказалось одно: и для белых, и для красных. Для очарованных и разочарованных, верующих и циников, героев и подлецов, даже – для зла под ликующим ликом добра и добра, обернувшегося злом. И не странно ли, что она, далекая от политики, оказалась в итоге куда прозорливей и пророков, и вождей?

Впрочем, один «шаг вперед» Сергей сделал. Шаг с моста. В самом центре Парижа. Представьте: утро, холодная рябь Сены, зеваки случайные и Сергей, балансирующий на парапете. Секунда – и, взмахнув руками, человек нелепо летит в воду. Самоубийство? Нет-нет, господь с вами! В их семье один он, кажется, даже мысли не допускал об этом. Просто снималось кино, и по сценарию ему нужно было сигануть в воду. Каскадер, короче. Сестре в Москву написал: «Презреннейший из моих заработков, проституция лучше…» Но просил прислать книги про кино, мечтал «протиснуться» (его слово) в кинооператоры, а брали, увы, статистом за сорок франков или – каскадером. Кстати, тогда и сообщил сестре, что будет сниматься в фильме о Жанне д’Арк. Так, в эпизоде. И, без всякой связи (нашли, дескать, дешевую квартиру), просил писать им теперь по новому адресу: на авеню Жанны д’Арк…

Авеню Жанны!.. Ее совпадения. Ныне этой улицы нет, у нее другое имя, но дом Цветаевой сохранился (Париж, ав. Дю Буа, 2). И если Сергею было всё равно, где играть (в ленте «Казанова» или в «желтом» фильме «Мадонна спальных вагонов»), то ее думаю, радовало даже название улицы. Жанна – «вот мой дом, – помните, – мое дело в мире!»? И хотя в реальном мире давно изменилось почти всё (люди, привычки, моды, обряды, названия городов и даже стран, даже системы политические), она, как стойкий гвардеец, взглядов своих не меняла. А Сергей – тот, надо признать, и взгляды, и убеждения менял, будто жизнь была игрой, опасной, но – игрой. За революцию, потом с оружием в руках – против нее, потом опять – за и, кажется, вновь, еще в последний месяц в Париже – против. По большому счету не выбор – трагедия половины белой эмиграции и – почти всего поколения ровесников Эфрона. Не «кино» про Казанову – драма шекспировского почти замеса!

Из книги Ариадны Эфрон «Воспоминания дочери»:

«“И всё же это было совсем не так, Мариночка, – сказал отец… – Была братоубийственная… война, которую мы вели не поддержанные народом… Лучшие из нас. Остальные воевали только за то, чтобы… вернуть себе отданное ему большевиками…” – “Но как же Вы – Вы, Сереженька…” – “А вот так: представьте себе вокзал военного времени… все лезут в вагоны, отпихивая и втягивая друг друга… Втянули и тебя, третий звонок, поезд трогается – минутное облегчение, – слава тебе, Господи! – но вдруг узнаёшь и со смертным ужасом осознаёшь, что в роковой суете попал – впрочем, вместе со многими и многими! – не в тот поезд… Что твой состав ушел с другого пути, что обратного хода нет – рельсы разобраны. Обратно, Мариночка, можно только пешком – по шпалам – всю жизнь…”»

Ну не Шекспир ли? В 1923-м, споря с тем же Романом Гулем в Берлине, Сергей кричал, что «Белая армия спасла честь России». В 1925-м печатно клялся: «То, за что умирали добровольцы, – эту правду я не отдам даже за обретение Родины. Не страх перед Чекой останавливает, а капитуляция перед чекистами – отказ от правды…» А уже в 1931-м, как раз с авеню Жанны, пишет сестре в Москву, что подал прошение о советском паспорте и что нынешние убеждения дают ему право «просить о гражданстве». Вскользь сообщит, что почти год лечился и отдыхал в чудном горном ша-то на юге. Но промолчит, конечно, что Шато д’Арсин, как известно ныне, было гнездом советской разведки, где он и станет чекистом. «Наводчиком-вербовщиком», как будет называться на Лубянке его должность. Это уже не кино, не прыжки в Сену. Впрочем, Шекспир был в том еще, что если Сергей и его друзья, наивно поверив в СССР, помогали ему, чем могли, вошли в «Союз возвращения на родину» и тащили туда даже детей, то родина руками спецслужб, провокациями, интригами хитро «играла» с ними. Все ли и теперь знают, что «Союз возвращения» был инспирирован еще Дзержинским через Екатерину Пешкову, бывшую жену Горького? Хотели «зарыть ров» между эмиграцией и СССР. Все ли слышали про «кровавые тайны» того еще Коминтерна, циклопическая кладка которого существует, кажется, по сей день? Наконец, все ли читали, что многих из тех, кому Эфрон помог вернуться в Москву, тихо арестовывали и отправляли в лагеря, а чаще – на смерть? Такой вот конвейер не в «царство социализма» – на тот свет! И что тогда, в те годы, могли знать они, что знала Цветаева?..

Знала, знала, не могла не знать! – твердят цветаеведы-любители. А она до середины 1930-х знала лишь, что стареет и что семья ее разваливается. «Ни одного поцелуя никому – 4 года, – напишет Пастернаку. – Мне нужен физический стук чужого сердца в ухо, иногда завидую врачам…» Какие там «поцелуи»? Когда на бульваре Монпарнас в 1933-м к ней и Але пристал вдруг какой-то хлыщ и она пожаловалась прохожим на «преследование», то в ответ услышала: «Вас я не преследую, вы отвратительны! Я преследую другую». То есть Алю, страшно похорошевшую дочь ее. «Вот всё признание меня Парижем, – запишет Цветаева. – “Отвратительна?” Не думаю, ибо знаю, что не урод и что при желании… Но больно, так в “солнечное сплетение”, перед всеми… И, вывод – пора: что? Что-то пора…»

«Ушла Аля, – пожалуется скоро в письме Вере Буниной, – ушла внезапно…» Пожалуется в 1935-м. Хотя отношения были испорчены еще раньше, когда все они жили сначала, недолго, в кламарской квартирке (Париж, ул. Кондорсе, 101), потом там же в предместье, но на соседней улице (Париж, ул. Лазар Карно, 10), где Цветаева вдруг спросит себя в дневнике: «Допустимо ли, в каких угодно случаях жизни, говорить матери: стерва и сволочь? Спрашиваю бывших и будущих…» – и, наконец, в последнем общем доме Цветаевых-Эфронов, откуда сперва уйдет, а потом и уедет в СССР Аля, а через год после нее – в таком вот порядке! – и Сергей (Париж, ул. Жана-Батиста Потэна, 65). Именно этот дом станет для Цветаевой домом разрывов, предательств, прощаний.

В тот день, как горько призна́ется Буниной Цветаева, она всего лишь попросила Алю сходить за лекарством для Мура. «Да-да», – кивала та и не двигалась с места. «Позор так измываться надо мной», – не выдержала мать. «Вы и так уж опозорены, – огрызнулась дочь. – Вашу лживость все знают…» Это Аля-то?! «Лучший стих», «гений Души»?! Вот тогда она и дала ей пощечину. Сергей, взбесившись, вскочил, сказал Але, чтобы она ни минуты не оставалась дома, и дал денег на жизнь. «Моя дочь, – ставит точку в письме Цветаева, – первый человек, кто меня презирал…»

Из показаний Ариадны Эфрон на допросе в НКВД: «Лично моя жизнь… складывалась неудачно… Мне удалось… найти работу медсестрой в зубоврачебном кабинете. На почве этой работы мы окончательно поссорились с матерью… ей была нужна моя помощь дома… Работа была трудная… часов по двенадцать… Хозяин, проэксплуатировав меня некоторое время, воспользовался моей болезнью, чтобы выставить меня на улицу… Признаться себе… что мать была права, я не хотела. Мне было уже около 20–21 года, а я оказывалась неспособной жить самостоятельно… и… написав записку… открыла на кухне газ. Но домой случайно вернулся отец, выволок меня из кухни в полубессознательном состоянии… Отец мне сказал, что глупо… стыдно в моем возрасте… считать, что жизнь кончена… Я ему ответила, что ему жаловаться нечего, что он живет как хочет, ведет большую работу на свою страну, а мне в этой работе отказывает…»