И вновь мы возвращаемся к загадке, уже озвученной на страницах нашей книги. Отчего консерваторы были так напуганы, отчего прежде времени хватались за пистолет? Может быть, они вели себя неразумно или перестраховывались? Действительно, почему они противостояли даже не революции, а обычной реформистской демократии северо-западного европейского образца? Поскольку похожие страхи у консерваторов проявлялись и в республиканский период, который задокументирован значительно лучше, — не будем торопиться с ответом.

Поначалу Примо устраивал своих сторонников. Он распустил парламент и заменил гражданских губернаторов генерал-капитанами. Он вел репрессии против регионалистов и НКТ, а также отказался от аграрной реформы. Но была у Примо одна неожиданная сторона: он был сторонником модернизации армии и потому тянулся к фашизму. В беседе с Муссолини он заявлял: «Вы — не только итальянская, но и мировая фигура. Вы — провозвестник великой миссии против распада и анархии, которую взяла на себя Европа». Действия Примо были продиктованы симпатиями к фашизму: он заменил парламент корпоративистской ассамблеей, в которой заседала единственная марионеточная партия, «Патриотический союз». Он принял ряд программ автаркического экономического развития. Поскольку синдикализм был радикальнее фашизма, он в равной мере возложил полномочия трудового арбитража на социалистические профсоюзы ВСТ (деятельность НКТ при этом подавлялась). Социалисты приняли его предложение, и к 1929 г. этой схеме было подчинено более половины промышленной рабочей силы; теперь суды выносили решения чаще не против рабочих, а против нанимателей. Забастовки пошли на спад. Министром финансов у Примо был Кальво Сотело, автор популярных трудов по экономике, поклонник фашистских идей корпоративного государства; он даже предпринял попытку брать налоги с обеспеченных слоев населения в целях финансирования социальных программ (Ben-Ami, 1983; Rial, 1986). Он стремился расширить инфраструктуру государства и минимально перераспределить ресурсы между классами, которые могли бы служить новому режиму и стать его частью. Все это напоминало не столько фашизм, сколько оригинальную смесь полуреакционного и корпоративистского авторитаризма.

В условиях, когда сверху была спущена корпоративистская идеология, у фашизма, зарождавшегося внизу, шансов было немного. После того как Примо начал преследовать анархо-синдикалистов и взял в узду социалистов, «свободные синдикаты» стали не нужны и постепенно сошли на нет. Но его собственный Патриотический союз и карманная Национальная ассамблея также были организациями директивными — в действительности с их помощью нельзя было мобилизовать крестьян и средний класс, который они «представляли» (см. Приложение, табл. 9.2, строка 6; Gomez-Navarro, 1991: 207–304, 499–506). Отсутствие мощной поддержки серьезно подрывало позиции Примо, тем более что в результате принимаемых им эксцентричных политических мер врагов у него только прибавилось. В конечном счете церковь и капиталисты начали выступать против большинства нововведений Примо. В условиях финансового кризиса он вынужденно пытался перевести экономику на военные рельсы, в результате чего от него отвернулись его же солдаты. Прежние союзники вынудили его уйти в отставку. Но, как это часто бывает в армии, когда затевается мятеж против генерала, — они несколько поторопились. Договоренности о том, какой режим должен прийти на смену режиму Примо, не было. Многие серые кардиналы во власти отказались поддержать непопулярную фигуру короля, кроме того, не были согласны на новый авторитарный режим. В условиях вакуума власти вспыхнули массовые народные демонстрации, в ответ политики-центристы провозгласили демократическую республику. Армия против восставших, во главе которых встали умеренные, пойти не могла. Неожиданно из-за Примо старый режим раскололся на два лагеря, и так стал возможен приход нового. Так был дан старт второму демократическому эксперименту — более смелому и радикальному, чем первый.

ВТОРАЯ РЕСПУБЛИКА:

КОМПЛЕКСНАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

Начало республики ознаменовалось большими надеждами, однако этому периоду дана, пожалуй, самая немилосердная историческая оценка: принято считать, что режим с самого начала был обречен. В воспоминаниях консервативного политика Хосе Марии Хиль-Роблеса (Gil Robles, 1968) мы находим утверждение, что республика оказалась меж двух огней: неискоренимого левого и правого экстремизма, так что демократия стала невозможна, а авторитаризм — неизбежен. С этим, похоже, согласны историки (Thomas, 1977; Robinson, 1970; Seco, 1971, Julia, 1984), а также Пейн (Payne, 1993). Линц (Linz, 1978) обвиняет все стороны в том, что они поставили свои интересы выше демократических средств. Для этих авторов виноваты все в равной степени, у некоторых, правда, сильнее провинились левые (например, у Пейна и Робинсона), у других — правые (Jackson, 1965; Montero, 1977; Preston, 1978). Кто же прав?

В рамках сравнительно-исторической социологии можно сделать одно предварительное утверждение. Движение к демократии никогда не носило чисто «процедурного» характера, не сводилось лишь к одному методу управления. У этого движения всегда была твердая цель. Парламент мог понадобиться народному движению, только если оно еще не списало со счетов институты старого режима и рассчитывало извлечь из них конкретную выгоду. В XVII, XVIII и начале XIX века таким образом боролись с налогами и воинским призывом. В конце XIX века к списку требований добавились образование, благосостояние и политические права рабочих. Перераспределение власти и ресурсов от правящих классов к среднему и низшим, от деспотичных метрополий к провинциям и регионам, от мужчин к женщинам — в этом вся суть современного народовластия. Либеральная демократия, таким образом, предполагает реальное перераспределение ресурсов власти, которое затем закрепляется конституционно.

Таким образом, если либеральные институты не могут осуществить перераспределения власти ни в каком виде, ни в одной стране мира народные движения не станут более их поддерживать. На северо-западе Европы правительства под давлением народа все же соглашались на создание демократических институтов и на некоторое перераспределение ресурсов. От новой республики большинство испанцев ждало реформ. Однако старый режим здесь не пострадал в кризис, но и не был реформирован и в целом не испытывал на себе давления: прежнего руководителя страны просто неожиданно свергли, не более того. Но, когда поутихли волнения, оказалось, что исполнительная власть по-прежнему находится в руках того же самого «старого режима», а кроме того, и в парламенте осталось немало «касиков». Ожидания у участников народных движений, политиков-центристов и чиновников старого режима разнились. Республиканские законодатели вскоре обнаружили, что исполнительная власть (которую поддерживали правые) не приводит в исполнение их законы. В результате реформистское крыло начало леветь; другие центристы, увидев, какую угрозу представляет народное давление для общественного порядка, всерьез обеспокоились. Центристы, чьи неопределившиеся избиратели решали исход выборов, начали делать двойственные заявления, призывая одновременно к реформам и к стабильности. Если бы исполнительная и законодательная власть оказалась в руках правоцентристского альянса, это привело бы к протестам левых; если бы оба «куска государства» оказались в руках левых — восстали бы правые. А если бы каждой стороне досталась определенная часть властной структуры, то страна бы погрузилась в хаос. К несчастью,