действительно, когда подошел автобус, он смог зайти в него совершенно спокойно. Правда, свободных мест для сидения не было, но на это Майский не мог даже и рассчитывать.

Пройдя чуть дальше в салон, он как обычно спрятал свою левую руку в карман куртки, а правой взялся за приделанный к крыше поручень, одновременно держа в ней папку с документами. Но проехав несколько остановок, Майский стал уже сожалеть о том, что автобус оказался полупустой. Папка мешала ему, как следует ухватиться за поручень, отчего он пребывал в очень неустойчивом положении, то и дело, рискуя потерять равновесие и упасть; когда же автобус был битком забит людьми, то он мог вообще почти не держаться, просто потому, что его намертво зажимали со всех сторон, да и падать в этом случае ему было некуда. Но особенно его удручало то, что он прекрасно просматривался с любой точки автобуса: водитель вел быстро, резко поворачивая, останавливаясь и трогаясь, и Майскому казалось, что он ужасно глупо выглядит сейчас, стоя неуверенно, чуть не падая, при каждом маневре мотаясь из стороны в сторону. Он повернулся лицом по ходу движения автобуса (спиной к сидевшим сзади людям), весь сжался и совершенно себя устыдился. Вдруг набравший приличную скорость автобус, резко затормозил: теряя равновесие, Майский в несознательном рефлекторном порыве выкинул вбок свою левую руку, машинально пытаясь схватиться ею за одно из сидений, но обрубленное предплечье его только беспомощно соскользнуло по обшивке и он со всего маху рухнул на пол автобуса. Тут же сзади раздался громкий смех, который, впрочем, почти сразу превратился в еле сдерживаемые нервические ухмылки. Поднявшись, Майский снова вцепился в поручень и совершенно замер, не в силах ни оценить состояние своей одежды, ни оглянуться, чтобы посмотреть, какое воздействие произвело на окружающих его падение. Напрягшись всем телом и совершенно остолбенев, желал он пусть даже провалиться сейчас сквозь землю, но только бы не испытывать всего этого позора. Не шевелясь, доехал он до следующей остановки и, как только двери в автобусе открылись, спешно выскочить на улицу.

Сойдя на остановку, Майский тут же быстрым шагом пошел по тротуару, стремясь как можно скорее отойти от автобуса, и только когда тот проехал мимо, дальше по своему маршруту, сумел он немного успокоиться и остановиться. Осмотрев свою одежду, с недовольством отметил он, что брюки его, в результате падения, сильно испачкались в осенней грязи, но, не став отряхивать их, чтобы не размазать грязь, Майский так и пошел дальше. Преисполняясь глубоким негодованием, ругал он сейчас про себя «криворукого водителя», абы как управлявшего автобусом, и тех «бесстыдных хамов», которые столь откровенно смеялись над его падением. Злость его усиливалась еще и от того, что в результате этого происшествия он вышел на одну остановку раньше, чем требовалось, и сейчас вынужден был идти пешком.

Город, вместе с тем, оживал буквально на глазах. За каких-то полчаса на улице стало светлее, народу поприбавилось, а скорость передвижения людей заметно возросла. Майский тоже спешил, желая пораньше добраться до места, но расстояние, которое ему требовалось преодолеть, было довольно приличное, и он оказался у здания врачебно-трудовой комиссии только в девятом часу. Найдя возле входа уже человек десять ожидающих и сильно раздосадовавшись этим фактом, он занял очередь, устроившись на площадке напротив одного из окон. От интенсивной ходьбы Майский весь вспотел и сейчас, быстро остыв, мокрый на холодном осеннем ветру начал сильно промерзать, но ждать на улице предстояло еще целый час, потому что внутрь людей запускали только после девяти.

Смотреть вокруг было особо некуда и все ожидавшие, включая и Майского, наблюдали через стеклянную дверь и большие не завешанные ничем окна за тем, что творилось в холле здания комиссии. Поначалу внутри находился один только охранник, который сидел в своей будочке у входа, погруженный то ли в книгу, то ли в телефон. Но где-то через полчаса холл постепенно начал приходить в движение: там стали появляться люди, в основном женщины, желавшие приобрести себе горячий кофе или шоколад у стоявшей тут же большой кофе-машины. Как правило, купив что-нибудь, они сразу расходились по своим рабочим местам, но изредка, встречая видимо подругу или хорошую знакомую, останавливались, усаживались на стоявшие стулья для посетителей и начинали весело о чем-то друг с другом болтать. В эти моменты наблюдавшему за ними с улицы совершенно околевшему Майскому казалось, что он видит пар, исходящий от стаканчиков с горячим кофе в их руках.

По мере того, как время приближалось к девяти, мысль, что они смогут, наконец, попасть сейчас в теплое помещение все больше занимала стоявших на улице людей. В последние пять минут эта мысль, как обычно бывает в окончании длительного ожидания, полностью завладела их умами, не давая подумать ни о чем более, и замедляя, тем самым, течение времени до невозможности. Минуты тянулись бесконечно долго и каждый второй в очереди (а здесь к этому моменту собралось уже человек двадцать) то и дело посматривал на часы. Ровно в девять толпа зашевелилось и ожила: люди начали вопрошающе переглядываться, переминаться с ноги на ногу, но продолжая в нерешительности хранить молчание, будто опасаясь сконфузится, встревожив всех раньше времени, из-за того, что их часы могли спешить. Так медленно прошла минута. Затем еще одна.

— Когда они откроют-то?! На моих уже две минуты десятого! — громко, волевым голосом возмутилась, наконец, очень крупная женщина в коричневом пальто, заметив по поведению людей, что этот вопрос уже беспокоить всех без исключения, но никто попросту не решается озвучить его.

— И на моих! — подхватил вдруг мужчина.

— Да-а-а, две минуты уже!

— Да-да!

— И на моих тоже! — то тут, то там зазвучали возгласы в толпе.

В очереди поднялся гул. Все негодующе переглядывались и оживленно переговаривались друг с другом.

— А у меня вообще уже четыре минуты показывают, — тихо, в совершенно беззлобном недоумении заметила вдруг стоявшая возле Майского низенькая и очень худая старушка. Поймав его беглый взгляд, она обращалась только к нему, не решаясь озвучивать свое замечание во всеуслышание, но вместе с тем по-старчески остро ощущая необходимость принять участие в возникшем общем порыве, полностью разделяя чувства стоявших здесь людей.

Посмотрев на старушку, Майский, не проронивший за все время ожидания ни слова, ничего не ответил ей и сейчас, а вместо этого подошел вплотную к окну, и несколько раз громко постучал в него кулаком, стараясь соизмерять при этом свою силу, чтобы невзначай не выбить стекло. От этого стука охранник, сидевший внутри, поднял голову и обратил в его сторону свой рассерженный взор, намереваясь,