Затем прогнали коров, нарядно украшенных лентами и цветами, лоснившихся лошадей с заплетенными гривами и хвостами: За ними последовали овцы и козы, а под конец дети провели собак, кошек и обезьянку. Детские мордашки светились весельем и любовью. Потом дети пронесли одежду из полотна, которую они сами соткали из собственноручно выращенного льна, газеты, которые они сами выпустили, плакаты, корзины, керамику и прочие художественные изделия, изготовленные собственными руками. Завершили шествие спортивные команды. Когда парад закончился и публика проводила участников аплодисментами, к доктору Либерману подошла его секретарь и что-то шепнула на ухо.

— Извините, — сказал он соседям, — меня срочно вызывают к телефону.

— Не задерживайся, — бросила ему вдогонку Хариэт Зальцман.

Свет внезапно потух, и на мгновение театр погрузился в темноту. Затем прожекторы осветили сцену. Поднялся занавес. Тростниковая флейта заиграла древнюю мелодию. Дети начали разыгрывать историю Руфи. Спектакль был задуман как пантомима на фоне грустной музыки.

Костюмы маленьких артистов походили на настоящие, танцы в точности повторяли медленные и томные движения времен Руфи и Ноэми. Затем на сцене появились танцоры, которые исполнили дикие, зажигательные пляски, вроде тех, которые Китти видела на горе Табор.

Как же радует этих детей воскрешение событий прошлого, подумала Китти. С каким воодушевлением они стремятся восстановить славу Израиля!

И вот на сцену вышла Карен. В публике воцарилось молчание. Карен исполняла роль Руфи. Ее танец рассказывал простую и прекрасную историю девушки-моавитянки и ее свекрови-еврейки, историю пути в Бейт-Лехем — Дом Хлеба. Историю про любовь и про единого Бога, которая ежегодно рассказывалась в праздник Шавуот с незапамятных времен древних маккавеев.

Руфь была чужая в еврейской стране, но ее потомком стал царь Давид.

Китти не отрывала глаз от сцены, когда Карен-Руфь говорила Ноэми, что последует за ней в страну евреев.

«Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом» [10].

Китти расстроилась, как никогда раньше. Карен не разубедить. Она, Китти Фремонт, здесь чужая. И всегда останется чужой. Разве может она сказать, как Руфь: «Народ твой будет моим народом»? Значит, она потеряет Карен?

Секретарь дотронулась до плеча Китти и шепнула:

— Доктор Либерман просит вас срочно зайти в его кабинет.

Китти извинилась и тихонько ушла. Поднявшись по тропе, она обернулась и еще раз посмотрела сверху на театр, где дети исполняли танец жнецов, а Карен-Руфь присела у ног Вооза. Китти отвернулась и направилась в селение.

Было темно. Она зажгла фонарик, и все равно идти приходилось осторожно, чтобы не споткнуться. Китти пересекла центральную лужайку, прошла мимо статуи Дафны. Позади гремели барабаны и плакали флейты. Китти вошла в здание администрации, открыла дверь в кабинет доктора Либермана.

— Боже мой! — воскликнула она испуганно. — Что случилось? У вас такой вид, словно…

— Нашли отца Карен, — прошептал он.

На следующее утро Сазерленд повез Карен и Китти в Тель-Авив. Китти поехала под предлогом срочных покупок и взяла девушку с собой будто бы для того, чтобы показать ей город. Они добрались к обеду и остановились в гостинице на улице Гаяркон у самой набережной. После обеда Сазерленд распрощался с ними и ушел. В полдень магазины закрыты, поэтому Китти и Карен побродили немного по песчаному пляжу у гостиницы, а заодно искупались.

В три часа Китти вызвала такси, и они поехали в Яффу. Ей сказали, что там можно недорого купить прекрасные арабские и персидские изделия из бронзы. Китти хотела украсить свой коттедж. Таксист привез их в самый центр блошиного базара. Лавки здесь помещались прямо в бойницах крепостной стены времен крестоносцев. У входа в одну из них дремал грузный мужчина в красной феске, опущенной на глаза. Китти и Карен принялись рассматривать лавку. Крошечное помещение было сплошь увешано утварью, урнами, подносами, подсвечниками, тазами. Пол не подметали по меньшей мере десять лет.

Толстый араб, почуяв покупателей, тут же проснулся и галантным жестом пригласил их в лавку. Он сбросил с ящиков какой-то товар, предложил женщинам сесть, а сам выбежал и послал старшего сына за кофе для почетных гостей. Вскоре кофе был подан. Китти и Карен вежливо отпили по глотку и обменялись любезными улыбками с хозяином. Сын, с виду туповатый малый, глазел на них с порога. У входа собрались зеваки. Беседы не получилось, и язык пришлось заменить жестами, хотя Карен свободно говорила по-датски, французски, немецки, английски и на иврите, а Китти знала испанский и немного греческий. Торговец ничего не понимал, кроме родного арабского. Он снова послал сына — на этот раз за базарным переводчиком, и через несколько минут тот явился. Язык переводчика отдаленно напоминал английский, и торг начался.

Китти и Карен осмотрели, сдувая пыль, несколько инкрустированных изделий, покрытых вековым слоем грязи, — лучшим свидетельством их подлинности. Порывшись в лавке с истинно женской основательностью минут сорок, они перебрали и перещупали все, что там было, и отобрали пару ваз, три изящных арабских кофейника с удлиненными горлышками и огромный персидский поднос, сплошь покрытый гравировкой. Китти спросила о цене, поставив условие, чтобы весь товар был начищен и доставлен в гостиницу. Кучка зевак у входа подошла ближе, а хозяин и переводчик оживленно заговорили между собой.

Наконец переводчик повернулся к покупательницам и, вздыхая, сказал:

— Его сердце совсем разбито. Расстаться с этими сокровищами! Подносу — он клянется Аллахом — триста лет.

— А сколько надо заплатить, чтобы снова склеить разбитое сердце? — спросила Китти.

— Только для вас, для вашей дочки, такой прекрасной, мистер Аким делал специально скидку. Берите все, тогда шестнадцать фунт стерлинг.

— Это даром, — шепнула Китти спутнице.

— Но если ты заплатишь, не торгуясь, — возмутилась Карен, — то испортишь ему настроение.

— Надо немедленно брать и смываться, — ответила Китти шепотом. — За один этот таз в Штатах пришлось бы заплатить триста, а то и четыреста долларов.

— Китти, пожалуйста! — взмолилась Карен. Она решительно выступила вперед, и улыбка мгновенно исчезла с лица Акима. — Девять фунтов, и ни гроша больше, — твердо заявила она.

Переводчик передал контрпредложение хозяину. Мистер Аким изобразил оскорбление до глубины души и начал плакаться. Он не может, не имеет права, у него семья. Снова подвело его доброе сердце, только из-за него он назвал такую небольшую цену. Вещи, отобранные дамами, — настоящие антикварные ценности. Дамы это прекрасно знают. Он клянется своей честью, честью отца, бородой пророка. Тринадцать фунтов.