На западе от города — в холмистой и тоже рассеченной балками степи — еще одна масса машин и людей. Наверное, оттуда, с вышины, она представлялась единым многосуставчатым железным организмом, на пластинчатом панцире и в утробе которого паразитируют почти невидимые люди-муравьи, заставляя стальное чудовище ядовито фырчать и ворочаться, в остервенении скрести степную землю лапами, сокращаться, свиваться, прямиться, перетягивать длинное тело по грядинам пологих холмов, оставляя везде, где оно проползет, воняющий бензином и соляркой многоколейный гусеничный след.

Там палаточный город — с дымами, с решетчатыми блюдами параболических антенн, со своими стадами штабных, санитарных, банно-прачечных кунгов, с курящимися полевыми кухнями и водогрейными котлами, окруженный окопами, брустверами, капонирами, танками. А к юго-западу от этого палаточного города — батареи играющих нудную музыку «ураганов» и «градов»; только взглядом в бинокль и можно коснуться тех далеких пологих холмов, из которых ночью косо вверх протягиваются огневые дороги — вереницы свистящих и ноющих игловидных ракет с выкипающими ореолами розоватого пламени.

На холмах прямо против Изотовки — танки, тяжелые, спесивые «булаты» с отлизанными купольными башнями. Из-за этих холмов выползали приземистые «бээмпэшки», «бэтэры» с мятущимися желто-синими флагами, безустанно взлетали на взгорки, ныряли в промоины, разудало неся на своих плоских спинах колючие гроздья бойцов, словно свадебный поезд с женихами на выбор. Разворачивались в штурмовую лавину, брали полную скорость, загремев, как консервные банки, набитые гайками или гвоздями, тормозили, ссыпали десант, начинали лаять, долбить из своих тонких пушек. Приближались, росли в бесноватых клубах и густеющем мареве пыли, прикрывая броней и огнем семенящую следом пехоту.

А с высоты хлестали танки, забивая снаряды в руины Изотовки, в панельные пятиэтажки Сцепщиков, Ватутина, кипящими столбами взворачивая землю вдоль изорванных и перепаханных линий ополченских окопов. Порой и они, мастодонты, сползали с господствующей высоты и, влившись в штурмовое стадо, вели его на город, забирая предельную скорость и качая тяжелыми длинными пушками, выстраиваясь зигзагами, огромным треугольником, с жарким рыком и звоном выплевывая из своих долговязых стволов выкипающие огневые шары, разрывая тяжелую пылевую завесу желто-красными вспышками выстрелов, и казалось, никак и ничем уже не остановишь этих древних стремительных, беспощадных рептилий, словно даже ленивых в своей пробивающей мощи, подавляющей тяжести и быстроте.

Укропы раз восемь пытались вломиться в Изотовку таким бронетанковым клином и пройти погорелый поселок насквозь, до упора в кирпичную башню на Сцепщиков, и когда бы не два километра ровной, словно доска, голой степи, их слоны и пехота давно бы стояли на первой линии бесклыкой ополченской обороны, если не на второй. Оснащенные лазерными дальномерами чудища становились едва не слепыми на дистанции собственных дизельных выхлопов, в упор не видели снующих по окопах и улочкам Изотовки двуногих муравьев, не могли обогнать скоростные дымовые кудели «вампиров» и «мух» ни маневром, ни визгливым тугим разворотом своих круглых башен.

Это напоминало охоту первобытных на мамонта, разве что вместо каменных топоров и острог у бойцов ополчения были гранатометы. Ужаленный под башню прянувшим шмелем «Булат», словно и ничего не почуяв, не вздрогнув, вдруг окутывался ослепительным сварочным облаком. Удалось раскурочить два танка, достав до фугасов в укладке, и еще три подбить, после чего укропы начали работать по западным позициям издалека, не атакуя и не втягиваясь в улицы. Штурмовали Изотовку лишь своей живой силой под прикрытием неутомимо долбящих машин.

Штурмы чередовались с огневыми ударами гаубиц, чьи расчеты смотрели на город с неприступной Горбатой Могилы; на нее и пускал слюни Лютов. Одноэтажная Изотовка походила на индонезийскую или японскую рыбацкую деревню, по которой пронесся тайфун и прошелся ледник. Крыш почти не осталось, половина домов превратилась в навалы наподобие миниатюрных терриконов шахтерского края, где кирпич перемешан с отстрелявшимся колотым шифером, расщепленными брусьями, досками, железными каркасами перекалеченных кроватей, горелыми матрацами и прочим покойницким и беженским тряпьем. Окопы первой линии осыпались, оплыли, так что не разобрать, где вчерашний окоп, где воронка. Вся земля и асфальт были вспаханы, взвернуты вместе с домами, гаражами, сараями, огородными грядками, липами, яблонями, как будто исцарапаны когтями огромного неведомого зверя, исступленного сдиравшего с угольных и гранитных пластов черноземную шкуру, засеяны десятками неразорвавшихся разнокалиберных снарядов, неприметно торчащих над поверхностью острым своим оперением, как диковинные корнеплоды с железной ботвой. Через месяц, а может, всего две недели украинские танки пройдут вот по этому месиву, как по ровной степи.

Обойдя весь периметр, Лютов двинулся к цеху, где шахтеры готовились к спуску в туннель, но смотрел будто за спину — на незримый во мраке, коричневый днем неприступный двугорбый курган, хорошо различимый при ясной погоде за двумя грязно-белыми башнями шахтных копров.

Там, на шахте, и делалось самое странное и в то же время хорошо ему знакомое: среди повального огня образовался остров производства, «мирной жизни», куда не ложились снаряды и мины обеих сторон, куда не лезли ополченцы и откуда не выдвигались к Кумачову добровольцы… ну до сегодняшнего дня… зато ползли конвейеры подачи и составы с накопленным на «Марии-Глубокой» углем уползали на запад — по той самой железке, вдоль которой остались лежать два десятка укропов. А дальше этот уголь мог оказаться где угодно: в Запорожье, в Ивано-Франковске, на Новолипецком меткомбинате в русских домнах — в зависимости от того, кто сколько даст, порешав все вопросы с сидящими на сортировочных генералами и атаманами.

На эту-то извечную военную торговлю у него и была вся надежда. Он был почти уверен, что вчерашняя атака добробата на Бурмаш не была частью общего, генеральского плана удушения города уже в силу того, что полезть на Бурмаш добровольцы могли много раньше. Но почему тогда дебильной лобовой атаке предшествовал такой тяжелый артналет? — тотчас перебивал он себя. Почему продолжают долбить? Не похоже на единоличную блажь Богуна. Значит, ВСЕ поменялось в верхах, на салатовых картах штабных — понадавали телефонной трубкой по башке, наорали на здешних вэсэушных комбатов из Киева, и немедленно вызрел в башках, сам собою сложился маневр обхода: выйти через Бурмаш в тыл и фланг ополченских позиций на Сцепе, раздавить наконец-то Изотовку в этих клещах.

И вот уже что-то по-зимнему трогало лютовский череп: атаки валами пойдут — не беда, полбеды, и даже обстрелы с кургана — не самое страшное, а если полезут ублюдки в обход, по складкам местности попробуют к Бурмашу подобраться, то тогда-то дренажный туннель и нащупают — вот смеху будет. Что мешало «тайфуновцам» точно так же спуститься в Поганый овраг со своей стороны и, крадясь с автоматами наизготовку, наскочить на бригаду полоумных проходчиков с их лебедками, кайлами и коногонками на оранжевых касках? Все закончится и не начавшись: отсекут от Бурмаша, замуруют в норе обреченный шахтерский отряд, закидают крутой правый берег и русло оврага тошнотворно вопящими минами, — и подрубленный взрывами серый пластинчатый яр оползет и раздавит в своей каменистой утробе людей, даже пикнуть никто не успеет.