Нескончаемый лаз кое-где был настолько зажат, что протиснуться дальше можно только на брюхе, это было отдельным мучением, ощущением каменных челюстей, что готовы сомкнуться поперек твоей спичечно тонкой хребтины… А потом ничего не осталось, кроме жильной натуги, когда он на коленях или вовсе уже полулежа начинал отгребать и наваливать в санки нарубленный уголь, увязая совком в неподъемных, нарастающих и нарастающих кучах. Ничего не осталось, кроме боли в надорванных мышцах, когда он, обнимаясь с рудстойкой, как пьяный, волочил ее в глубь первобытной проходки. Ничего, кроме боли да смешной юной зависти, воскресавшей в Вадиме, когда смотрел на глазурованные потом негритянские спины Шалимова и Предыбайло, озверело балдевших в забое, то есть крошивших кувалдами пласт, — это были не люди уже, а машины, сплошь покрытые масляной смазкой и гонявшие мускулы, как чугунные поршни.

Продвигались они по полезному, до которого вечность назад добрались неизвестные самоубийцы-копальщики, и разрушистый уголь крошился легко. Пока одна бригада монтировала наверху лебедку и компрессор, протягивала кабели и тросы вниз по ко-панке, другая, спустившись в забой, колупала массив, отгребала товар и тягала под новую кровлю рудничные стойки, загоняла распорки в углублявшийся зев.

Намахавшись кувалдой, устав на лопате, человек отползал от забоя, какое-то время отдыхивался, привалившись к стене и лупясь в пустоту уже какими-то потусторонне-просветленными глазами, ослепительно яркими на чумазом лице. А потом на карачках впрягался в салазки. Становился в позицию бегуна в низком старте и медленно начинал подаваться вперед, как впряженный в свой новый рекорд исполин книги Гиннесса. Скреб носками ботинок породу, рвался с троса, как пес с поводка, ни на пядь не сдвигая прикипевшие к почве салазки, — и рогатые жилы вздувались на лбу и висках, и казалось, сейчас что-то лопнет: или трос за прогнувшейся в напряжении голой спиной, или кожа на лбу и руках, все телесные нити, наструненные жилы тягальщика… Но еще один миг — и салазки с товаром человечески необъяснимо сдвигались, начинали рывками ползти за висящим на тросе и казавшимся легким, как тряпичная кукла, старателем.

Скрежет ржавых полозьев выворачивал душу. От одной только мысли о том, чтобы сделаться саночником, внутри Вадима что-то надрывалось. Это был уже не человек, а ожившее дерево, в самом деле как будто скрипящее в непрерывном усилии роста.

Если б не наколенники из кусков старых автопокрышек, все давно б уж стерли колени до мяса. Мизгиреву достались такие же. Никто его сюда не звал, но и не гнал, не останавливал ни взглядом, ни снисходительно-презрительной ухмылкой. Ну а что, две руки, две ноги — все, что нужно, чтоб грести мелкий уголь лопатой. Его держали тут за инженера и вместе с тем за «специально необученного человека», которого можно в любую минуту заменить на такого же или более крепкого. Мизгирев задыхался — что тянул в себя воздух, что нет, в глотку тек кипяток и как будто выпаривался по дороге в пересохшие легкие: вентиляции в копанке предусмотрено не было.

Чувство времени он потерял почти сразу же, а теперь уже и о глотке настоящего, вольного воздуха, о возвращении на свет не помышлял. Эти воздух и свет были так далеко, и разлечься вот здесь, обволочься пуховой землей, как утробой, представлялось единственным способом освобождения.

Меж тем его надсаженное тело почему-то продолжало делать начатое: подтаскивать к лунке тяжелую стойку, подымать, упирать и удерживать, наливаясь тугой, оглушительной кровью, ощущая, как пальцы текут сквозь шершавое дерево или дерево, наоборот, утекает сквозь пальцы, дожидаться, пока подползет Предыбайло и один раз ударит кувалдою так, что обрубыш врастет между полом и кровлей.

Спустя то ли пару часов, то ли вечность вторая бригада смонтировала компрессор, лебедку и привод, ползком обследовала старую узкоколейку, подтягивая вкрученные в прошлом веке глухари, протянула вниз кабели, тросы и шланги, и в дырке наступил двадцатый век — эпоха электричества, машин, отменивших ручную «балдежку» и тягу. Накрошенный товар поехал вверх по рельсам усилием моторизованного барабана, в руках Шалимова и Предыбайло забились пневматические молотки, и равномерное остервенелое их звяканье поработило мизгиревский слух.

Приползшая на четвереньках смена окончательно освободила его от труда. Продираясь на выход, отираясь о спины и плечи полуголых соседей, он подумал, что если б не льющий с них пот, то они бы и не протолкнулись в такой тесноте, ну а так — как детали одного механизма, скользящие в смазке. А еще что вот этим-то людям в «мышеловке» как раз и не страшно. Тут привычный их фронт, отведенное место для жизни. Тут не надо метаться, как заяц, пытаясь спастись. Тут достаточно вовремя втиснуть распорку в голодную пасть. Воевать они не научились еще, не привыкли, а ползти по падению — это, видимо, уж до могилы. Неприступная толща породы отсекла от них грохот и стонущий визг украинских обстрелов, раздавила тошнотное чувство ожидания новых ударов, приглушила их боль и сосущий нутро страх за тех, кого могут убить в «мирном» городе.

Хотя, может быть, им уже вовсе без разницы?.. И долбящим огнем автоматов, и долотами мирных «максимок» близоруко врубались в монолитное тело своего исполинского, равнодушно давившего город врага, пробивали в сплошном этом теле дорожку на волю, создавая пространство для жизни, для будущего. Но, врубаясь все глубже, загоняя в дыру лишь свою накаленную ненависть, боль, упоение собственной силой и первобытной простотой существования или просто желание выжить и жить, они и убивали собственное будущее, не умея создать его чистым, сохранить для себя и детей, — не поливальная машина шла вперед и не проходческий комбайн, а вот именно что мясорубка.

Мизгирев полз на воздух, на свет и не знал, чем закончится эта проходка и эта война, услышат ли они когда-нибудь установившую навсегда, до самой стариковской смерти тишину, нарушаемую только ласточками и детьми, только шепотом всех уцелевших, возрождающихся тополей на родной своей улице.

Он, конечно, уже и себя мало чувствовал, полз как будто бы между валками стиральной машины, пил, тянул в себя жаркий, застоявшийся воздух, не приносящий никакого облегчения. Мысль его шевелилась, как вдавленный в землю червяк. В темноте. От кого ждать спасения? Ну признания их независимости и простого их права на жизнь? Ведь никто не признал — ни Россия, ни мир, в чьих глазах там, в России, живут людоеды. Где славянское братство? Где права человека?.. Лютов вон говорит, что воюет за свой новый паспорт — размечтался, ага: побежал его мальчик навстречу, перепрыгивая все границы и танки, как бордюрчики и куличи, чтоб с разбегу влепиться своей мягкой тяжестью прямо в отцовское сердце. Ну какая тут может быть, в пересохшем бассейне, республика? Подземных жителей, пока их не склевала бешеная курица? Нет, вечный чрезвычайный укрепленный военный район. Великаны захвачены перетягиванием газопровода, протирают живую подстилку — Украину до мяса, втыкают в карту мира трехцветные и звездно-полосатые флажки, им оттуда, из космоса, Мизгирева не видно. Ни Шалимова, ни Предыбайло.

Дальше он уж не думал, только полз на саднящих, неуемно дрожащих своих четырех, удивляясь и не удивляясь, что еще не упал, и вдруг почувствовал почти бессильное воздушное течение навстречу и увидел раздавшийся, вспыхнувший свет. Через миг Мизгирева как будто бы вынесло в беспредельный простор и безжалостную, словно уж наступила зима, светлоту. Острый, как пескоструй, чистый воздух хлынул в рот, в ноздри, в легкие, в уши, в глаза, словно наново их прорезая, раскрывая, просверливая, не обжег его — освежевал. Омертвевшая старая кожа, показалось, сползла с него, как со змеи: там оставил ее, под землей.