Мало того, Москва опустела. «Нет, тут что-то не то замышляется», — подумал тогда Наполеон, но не сразу разгадал замысел Кутузова, не вдруг понял характер русского народа. А ведь, наглец, еще до похода на Москву рассуждал так: «Если я овладею Киевом, то возьму Россию за ноги. Если я овладею Петербургом, то возьму ее за голову. Заняв же Москву, я поражу ее в сердце». А получилось, что русский мужик схватил за ноги этого хвастуна и вышиб из него сердце!.. Верещагин умолк и продолжал зарисовывать вполуоборот стоявшего Филиппова. Тот, закинув за спину в белых перчатках руки, застыл в определенной позе. Потом, когда Филиппов, устав так стоять, начал переступать с ноги на ногу, художник бережно положил палитру и кисти на траву:

— Отдохнем, Петро!

— Рад стараться, Василий Васильевич! — ответил тот и ловкими гимнастическими движениями стал разминать отекшие руки.

Работник Иван, уезжая за грибами, оставил под подстилкой французский барабан, кивер и старый трофейный мундир с какого-то французского генерала. Сегодня эти атрибуты не были нужны художнику, — на весь день его заняла работа над спиной Наполеона. Но в прорванном барабане были спрятаны кое-какие харчи, заботливо собранные бабкой Пелагеей. Тут была жареная курица, белый и черный хлеб, вареные яйца, свежепросольные огурцы и сороковка водки.

— Закусывай, Наполеон Бонапартович, — предложил Верещагин. — А водочку, император, выпьешь вечерком, после работы. Кстати, тебе бы не сивуху лакать, а бургонское или рейнское, или то же шампанское…

— Ничего, Василий Васильевич, мы к водочке привычны, где уж нам до шампанского! Пусть эту кислятину вельможи пьют. Василий Васильевич, а почему гора называется Поклонной? Ведь Наполеону никто поклонов здесь не отвешивал, — так я понимаю?

— Да, Наполеону поклонов ни здесь, ни где в другом месте на русской земле не было. Больше того, на этой возвышенности по самолюбию Наполеона был нанесен тяжелый удар. От великого до смешного расстояние было самым коротким именно здесь. И Наполеон почувствовал это. Он, по воспоминаниям очевидцев, нервничал, бесился. Генералы стояли позади него, боясь пошевелиться. Наконец он сел на лошадь и поскакал, обгоняя пехоту. Свита двинулась за ним. Вид на Москву потускнел от поднятой пыли… А Поклонной гора эта называется потому, что русские люди — странники и всякие приходящие из Смоленской, Калужской и других губерний, — прежде чем попасть в Москву, поднимались сюда и, встав на колени, кланялись нашей древней столице. А Наполеон рассчитывал, что Москва ему поклонится и согласится с ним на мир… но просчитался.

До сумерек Верещагин закончил в основных чертах портрет Наполеона и набросал контуры Москвы, маячившей в солнечном и розовато-дымном мареве. Проходящие войска и двух-трех генералов, стоящих позади императора, можно было дописать у себя в мастерской при хорошем дневном сентябрьском свете. Обратно ехали навеселе. Иван насобирал немало крепких белых грибов. Сороковку водки Верещагин поделил между натурщиком и работником. Ехали тихо, чтобы быстрой ездой не испортить невысохшую краску на полотне. Верещагин держал холст в руках и рассказывал натурщику о том, что он задумал показать русский народ в войне 1812 года, а Наполеона низвести, превратить из сверхчеловека в жалкую жертву обстоятельств.

— Роковая слепота у Наполеона была от переоценки своих сил, — сказал Верещагин, — от непонимания русского народного духа. И вот, Петро, думаю я — так лет через пять-шесть составить поэму из своих картин. Тут будут полотна и те, которые уже есть у меня, и новые. Через восемнадцать лет исполнится сто лет этой славной эпопее русского народа. Я чувствую в себе силы дожить до 1912 года, а может быть, и дольше. Мне тогда будет семьдесят лет. Хороший подарок я приготовлю к этой великой дате…

— Дай-то бог исполниться вашему желанию, Василий Васильевич, — добродушно заметил натурщик.

Тележные колеса стучали по булыжнику. Верещагин, покачиваясь от равномерной тряски, сидел в телеге, вытянув до передка ноги, и продолжал разговор:

— Да, я так покажу Наполеона, что мороз по коже пройдет у всякого, кто захотел бы последовать его примеру. И сам Стасов, который невесть за что сердится на меня, и он поймет, что эти годы я не бездействовал, а делал дело, и даже, глядишь, похвалит, как хвалил бывало…

Когда они въехали в город и поравнялись с первой казенкой, Верещагин достал из кармана полтинник и, подал Петру:

— Сходи за бутылкой. Вижу, нос повесил. Будто и в самом деле Наполеон, не встреченный боярами. И дня через три приходи снова. Поработаем. Буду тебя в проходах Кремлевской стены писать — в полной форме, со шпагой. С маршалом Лористоном изображу. Работы будет немало!..

И в самом деле, труд предстоял длительный. Кроме работы в мастерской, Верещагин в те дни много читал литературы — русской и французской, освещающей поход Наполеона в Россию и его изгнание. Художник рылся в московских архивах 1812 года. Он часто бывал в подмосковных селах и слушал мужицкие предания о войне с басурманами, собирал старую, тех времен, одежду и другие вещи, необходимые для работы над картинами. Узнав, что Наполеон бежал из России не в традиционном сюртуке, а в польской шубе, Верещагин заказал портному за двести рублей сшить такую — зеленого бархата — шубу, опушить ее соболиным мехом и украсить золочеными бранденбургами. На долгие недели и месяцы запирался он в мастерской, не посещал театров, не ходил в гости к близким знакомым и не приглашал их к себе. Все хозяйские дела он поручил вести своему другу — Василию Антоновичу Киркору, чиновнику из удельного ведомства. Как-то вместе с Киркором Верещагин ездил на историческое Бородинское поле. Стоял солнечный летний день. Один из местных бородинских старожилов согласился сопровождать Верещагина и рассказывать, где что происходило в тот давний, но незабываемый год. По проселочным, малоезженным дорогам, не спеша, они ехали в телеге, а там, где не было проселка, а надо было пройти поближе к историческим местам, по совету старика оставляли лошадь у изгороди, а сами по тропкам шагали пешком на горбатые сугорья и переходили через овраги по настилам и перелазам. Провожатый оказался довольно толковым дедом, хорошо помнящим всё то, что когда-то