— Чего удивительного! Ясно, Трефолев, как, бывало, и покойный Некрасов, у народа поэзии учится… Вот вам, северяночки, на конфеты да на семяночки целых пять рублей!..

— Ой, что вы, что вы, добрый человек!

— Зачем?..

— Разве ребятам на вино?

— Да берите, чего рты раскрыли! У этого проезжего, видать, денег хватит!

Верещагин подал золотую пятерку, снял шляпу, поклонился:

— До свидания, голубушки, до свидания, веселые северянки!.. Счастливо оставаться да с песнями не расставаться!..

— А вам дай бог ветра в спину! Чтобы легко плылось, легко ехалось! — отвечали бабы на приветливое прощание Верещагина.

Барочка-яхта с приподнятым парусом тихо отвалила от берега.

На фоне оранжевого неба, на крутом яру вырисовывались силуэты крепких бревенчатых изб, а поодаль от них стояли четыре мельницы-ветрянки и махали крыльями вслед уходившей на север верещагинской барке.

Ложась спать, Верещагин наказывал вахтенному Гавриле:

— Не торопись. Гляди в оба. А будет по пути большая деревня или красивый берег с сосновым бором — становись на якорь и разбуди меня.

— Наше дело такое — поденщина, чем тише едем, тем больше получим, — отвечал послушный работник Гаврила. Он, как и двое других его товарищей, не ожидал в эту весну столь легкой работы, похожей на забавную прогулку.

На широком плесе у села Черевкова догнали огромные плоты бревен. Плоты шли с Вычегды «из зырян», по течению, без парохода. А когда был встречный ветер, они приставали к берегу с подветренной стороны, и сплавщики проводили время у костров в ожидании хорошей, тихой погоды. Однажды Верещагин приткнул свою барочку к хвосту плота, состоявшего из нескольких десятков тысяч сосновых бревен. Плоты сопровождал чиновник удельного ведомства, человек интеллигентный, в пальто со светлыми пуговицами и с золотистой веточкой-кокардой на фуражке. Правильная, клинышком, бородка и пенсне с черным шнурочком, зацепленным за пуговицу, свидетельствовали, что чиновник имеет близкое отношение к городу, к богатейшим хозяевам удела. Верещагин пригласил его на чашку чая, благо Андрюшка кипятил на палубе ведерный самовар почти беспрерывно: ему нравилось, что самоварная труба, возвышаясь над каютой, дымит, как у заправского парохода. Чиновник обрадовался неожиданному знакомству с известным художником. В разговоре старался показать себя достойно. Разговорились о северном русском лесе: о том, сколько гибнет леса от пожаров в летнюю пору, как много его гниет в местах, где хищнически вырубают корабельные рощи и отправляют лес за границу, главным образом в Англию.

— И тут Англия! — воскликнул Верещагин. — В Индии она хозяйничает, в Америке ее капитал… Из России она лес выкачивает, да не только лес! А что достается русскому мужичку, вот этому самому, который, скажем, стоит с багром у вас на пароме?..

— Сорок копеек в день, — поведал чиновник.

— И плюс болезни от простуды да риск утонуть во время бури, — добавил Василий Васильевич.

— Случается и это, — согласился чиновник.

Верещагинская барка-яхта, причалив к плоту, медленно тянулась по течению реки. Посреди плота — избушка чиновника, на задних плотах — шалаши из еловых веток — жилища сплавщиков; тут же, на травянистом дерне, очаг с таганом, чайники и котелки. Длинными, гребными веслами и шестами сплавщики направляют плоты на стрежень реки. В знакомстве с простыми людьми, в наблюдениях за их жизнью, в работах над зарисовками двинских берегов и древних архитектурных памятников проходило путешествие Верещагина. Не торопясь, с длительными остановками в двинских деревнях и селах, он добрался до бойкого портового Архангельска. В Троицкой гостинице, на главном проспекте деревянного, пропахшего треской и тюленьим жиром города, Верещагин остановился на несколько дней. В светлые северные ночи он ходил по набережной, любовался на оранжевые, с золотистой россыпью закаты, дышал свежим морским воздухом. Изредка устанавливал измазанный красками, видавший виды этюдник где-либо в укромном месте, подальше от любопытных глаз, и набрасывал на фанерных дощечках берег Двины, прозрачные дали Заостровья, деревянный домик Петра Первого — все то, что казалось ему привлекательным и интересным.

Из Архангельска в бурную непогодь на морском пароходе Верещагин отправился в Соловки. Однажды Верещагин зашел в монастырскую иконописную мастерскую, рассчитывая хотя бы там обнаружить даровитых живописцев. Но мастерская по изготовлению дешевых икон работала под надсмотром архипастыря, преследуя лишь цель наживы — увеличение и без того огромных монастырских доходов. Бесплатный труд богомольцев-отходников на монастырских лугах, огородах и скотных дворах, роскошная жизнь высшего духовенства и приезжей, столичной знати — всё это вместе взятое оставило у художника-путешественника самое тяжелое впечатление. На память от посещения Соловков остались всего-навсего две торопливые зарисовки. Не хотелось браться за палитру: нелегко было видеть, чувствовать и понимать, что за этими крепостными стенами, в прекрасных архитектурных созданиях русской древности, творится что-то пошлое и гнусное.

«Недолго все это продержится! — думал Верещагин, взирая на монастырские порядки. — Народу нужна всеобщая грамотность, культура, и если всё это со временем будет — устои религии пошатнутся и рухнут. И тогда Соловки, и Печерская лавра, и прочие памятники старины — всё превратится в музеи, достойные восхищения и сознательного преклонения перед разумом и творением рук человеческих».

Опираясь на суковатую палку, Верещагин одиноко ходил вокруг серых, поросших травой и мохом монастырских стен. На обтесанных тяжелых, тысячепудовых камнях виднелись чуть заметные царапины — следы бомбардировки монастыря англичанами. Тут же валялись ржавые осколки и неразорвавшиеся чугунные ядра. Прошло сорок лет с тех пор, как английские военные корабли, подойдя к Соловкам, открыли ураганный огонь по монастырю. Настойчиво пытались тогда англичане захватить этот остров и превратить его в свой опорный пункт на русском Севере. Но крепки стены соловецкие, а еще крепче в борьбе с врагами люди русские. Этот клочок земли, окутанный туманами, омываемый беломорскими волнами, оказался для англичан неприступным. Верещагин постучал палкой по ядрам, наклонился, посмотрел внимательно на их калибр и форму, вспомнил, что и в семьдесят седьмом году турки на болгарской земле стреляли такими же, тогда уже немного устаревшими, английскими снарядами.

«Вот